Талызин с удовольствием отметил, что не ошибся в Марине — она не из болтливых. Сведения, сообщенные лично ей, остались для окружающих тайной.
— Да, баллончика не было, — подтвердил он. — Это и наводит на размышления. Надо разобраться во всем досконально.
— Значит, чертов Гуревич снова прав, — мрачно пробормотала Ира.
— В чем прав?
— У нас в группе есть такой парень, Гуревич. Очень противный, но жутко умный. Нам часто хочется посадить его в лужу, только никак не получается. Он всегда получается прав. Так вот, он сперва говорил, что Бекетов не покончил с собой, а убит, а теперь то же самое говорит про Кристинку. Что кто-то нарочно украл у нее баллончик. Да, и еще этот пустырь! Ольга Константиновна говорит, ее нашли на пустыре.
— Ольга Константиновна?
— Кристинкина мама. Как ее занесло на пустырь? Гуревич говорит, кто-то нарочно завез. Тот самый человек, который украл баллончик. Это правда?
— Это нам и надо выяснить. А кто именно это сделал, ваш Гуревич не говорит?
— Говорит, что Панин. Это у нас есть такой преподаватель. От него жена ушла когда-то к Бекетову. Но это было давно, я думаю, он уже и забыл про это. Раньше Гуревич считал, что она и убила Бекетова, из ревности, а теперь почему-то считает, что убил он.
Талызин вынужден был признать, что логическое мышление у мальчишки на высоте. Осознав, что на время смерти Кристины у Анны Николаевны несокрушимое алиби, Женька переключился на ее бывшего мужа.
А Ира продолжала:
— Они сегодня страшно поскандалили, Гуревич и Панин. Гуревич на него орал, как бешеный, а Панин только отвечал, тихо-тихо: «Успокойтесь, это неправда». Я думала, если студент на препода заорет, препод ему такое устроит, что мало не покажется, а Панин нет, знай себе шепчет свое, будто не обиделся даже. Правда, Панин, он вообще странный. Придурочный немножко, не от мира сего.
Девочка говорила быстро, захлебываясь словами, словно находилась в полубреду. Скандал был для следователя новостью. Итак, Женька, всерьез, видимо, потрясенный смертью Кристины, бросил подозреваемому обвинения прямо в лицо. А вот как трактовать реакцию Панина, вопрос сложный. Можно себе представить, что он не при чем и, сочувствуя Гуревичу, искренне пытается его успокоить. А можно — что, будучи убийцей и мучаясь угрызениями совести (не киллер же он профессиональный, в конце концов!), он едва лепечет жалкие оправдания.
— Скажите мне, Ира, вы часто видели Кристину за последнюю неделю?
— Конечно. Мы с ней обычно каждый день видимся. Мы ведь дружим, — простодушно объяснила Ира.
— Я прошу вас, Ира… Ваша подруга… она умерла, и сохранение ее тайн для нее уже неважно. К тому же уверяю вас, что дальше, чем необходимо, это не пойдет. Просто никто заранее не скажет, что именно может навести на след убийцы. Поэтому мне надо знать все, даже то, что вам кажется несущественным и относящимся исключительно к ее личным переживаниям. Она делилась ими с вами?
— Раньше — всегда, а как раз последние дни… Я понимаю, о чем вы, Игорь Витальевич. Если кто-то взаправду… если это не случайность, а убийство… то я должна, да? В общем, да, я… я расскажу все, что знаю, даже если она только мне, по секрету…
— Спасибо! Вы не знаете, с каким настроением она шла на день рождения Бекетова?
— С прекрасным. Просто летала от счастья! Волосы покрасила, топик купила классный. Знаете, я даже позавидовала ей чуть-чуть. У меня никогда такого не было, как у нее! Я думала, наверное, после юбилея он бросит жену, и они с Кристинкой начнут жить вместе.
— Она этого хотела?
— Мечтала! Я ей на новый год подарила поваренную книгу, и она по ней училась готовить. Чтобы в любой момент, когда он ее позовет, она была во всеоружии. Но сама навязываться не хотела, потому что у Бекетова дети, мальчик и девочка, и он их любит. Ей хотелось, чтобы он сам понял, что она для него нужнее всех, и вот тогда он ее позовет. Господи, и оба умерли, оба!
Слезы покатились из Ириных глаз, текли по лицу и впитывались в ткань футболки, оставляя темные пятна. Девочка слез не утирала, продолжая рассказывать.
— Я во вторник вечером очень ждала ее звонка. Уверена была, что она позвонит, чтобы поделиться радостью. А она не позвонила. Тогда в среду я в перемену зашла к ней на кафедру. Это было без двадцати одиннадцать. Она сидела одна, ненакрашенная, и выглядела очень плохо.