Выбрать главу

У Липиата была привычка, которую иные из его друзей находили несколько утомительной — и не только друзья, потому что Липиат был готов посвящать в тайны своего вдохновения и просто знакомых, и даже совершенно чужих людей, — привычка читать при всякой возможности свои стихи. Он декламировал громким дрожащим голосом, с выражением, никогда не менявшимся, какова бы ни была тема стихотворения, добрых четверть часа без перерыва; декламировал и декламировал до тех пор, пока его слушателям не становилось так неловко и стыдно, что они краснели и не решались смотреть друг другу в глаза.

Сейчас он тоже декламировал, обращаясь не только к своим друзьям, но и ко всей публике в ресторане. Стоило ему произнести первые строки своей последней вещи,— «Конквистадора», как за всеми столиками начали поворачивать головы и вытягивать шеи. Люди, пришедшие в этот ресторан на Сохо, потому что он пользовался славой «артистического», многозначительно переглядывались и кивали друг другу. На этот раз деньги были заплачены недаром. А Липиат продолжал читать с видом человека, который впал в экстаз и не замечает окружающего.

«Смотри на Мексику, Конквистадор» — таков был припев.

Под Конквистадором Липиат, очевидно, подразумевал художника, а Мексиканская долина, на которую он смотрел, с городами, окруженными башнями: Тлакопан и Чалеко, Истипалапан и Теночтитлан, символизировала — собственно, трудно было сказать, что именно. Может быть. Вселенную?

— Смотри, — вскричал Липиат вибрирующим голосом.

Смотри, Конквистадор,

Там на ковре долины, средь озер.

Блестят алмазы городов;

Там Тлакопан и там Чалеко

Ждут приближенья Человека.

Смотри на Мексику, Конквистадор, —

Страну твоих алмазных грез.

— Нельзя ли без «грез»? — сказал Гамбрил, отставляя стакан, который он осушил до дна. — Нельзя же говорить в стихах о «грезах».

— Зачем вы меня прерываете? — накинулся на него Липиат. Уголки его широкого рта вздрогнули, все его длинное лицо возбужденно задвигалось. — Почему вы не даете мне кончить? — Его рука, патетически поднятая над головой, медленно опустилась на стол. — Болван! — сказал он и снова взялся за нож и вилку.

— Но право же, — не унимался Гамбрил, — нельзя же писать о «грезах». Разве можно так писать теперь? — Он уже выпил добрую половину бутылки бургундского и пришел в настроение добродушное, упрямое и немного воинственное.

— Почему нет? — спросил Липиат.

— Ах, просто потому, что нельзя. — Гамбрил откинулся на спинку стула, улыбнулся и погладил белокурые свисающие усы. — Во всяком случае, в году от Рождества Христова тысяча девятьсот двадцать втором.

— Но почему? — возбужденно повторял Липиат.

— Потому что сейчас уже не время, — объявил изящный мистер Меркаптан, рыча, как истый конквистадор, но затем, в конце фразы, впадая в бесславное замешательство.

Это был мягкий, уютный молодой человек с гладкими каштановыми волосами, разделенными посредине прямым пробором и зачесанными за уши, где они образовывали влажные мягкие завитки. Его лицу следовало бы быть более изысканным, более утонченным — в духе dix-huiti6me, чем оно было на самом деле. К сожалению, оно было грубоватым и даже несколько свиноподобным и мало гармонировало с неподражаемо грациозным стилем мистера Меркаптана. Потому что у мистера Меркаптана был свой стиль, восхитительная печать которого лежала на всех его статьях, выходивших в литературных еженедельниках. Но самым изысканным его произведением был

тот томик «опытов», стихотворений в прозе, виньеток и парадоксов, где он с таким блеском развивал свою излюбленную тему о мелкотравчатости, обезьяньей ограниченности и глупой претенциозности так называемого Homo Sapiens[20]. Те, кому доводилось знакомиться с мистером Меркаптаном, после встречи с ним нередко приходили к заключению, что, в конце концов, он, может быть, вовсе не так уж не прав в своей суровой оценке человечества.

— Уже не время, — повторил он. — Времена изменились. Sunt lacrymae rerum, nos et mutamurin illis[21]. — И он рассмеялся в знак одобрения самому себе.

— Quot homines, tot disputandum est[22], — сказал Гамбрил, снопа прихлебывая свое Beaune superieure[23]. В данный момент он был целиком на стороне Меркаптана.

— Да почему уже не время? — настаивал Липиат.

Мистер Меркаптан сделал изящный жест.

— Са se sent, mon cher ami, — сказал он, — да пе s'explique pas[24].

Говорят, сатана носит ад в своем сердце; то же можно было сказать и о мистере Меркаптане: где бы он ни находился, это был Париж.

— Грезы в тысяча девятьсот двадцать втором!.. — Он пожал плечами.

— После того, как мы приняли мировую войну, проглотили голод в России, — сказал Гамбрил. — Грезы!

— Они принадлежат к эпохе Ростана[25], — сказал мистер Меркаптан, слегка хихикая. — Le Rgve[26] — ах!

Липиат шумно уронил нож и вилку и перегнулся через стол, готовый броситься в атаку.

— Теперь я с вами расправлюсь, — сказал он. — теперь вы от меля не уйдете. Вы себя выдали с головой. Выдали тайну своей духовной нищеты, своей слабости, и мелочности, и бессилия...

— Бессилия? Вы клевещете на меня, милостивый государь, — сказал Гамбрил.

Шируотер заерзал на своем стуле. Все это время он сидел молча, сгорбив плечи, положив локти на стол, склонив большую круглую голову над прибором; насколько можно было судить, он был совершенно поглощен тем. что медленно и методически крошил кусок хлеба. Изредка он клал себе в рот корку, и тогда его челюсти под темными топорщащимися усами двигались медленно и как-то боком, точно у коровы, пережевывающей жвачку. Он ткнул Гамбрила локтем в бок.

— Осел, — сказал он, — замолчите. Липиат неукротимо продолжал:

— Вы боитесь идеалов, вот что. Вы не смеете признаться в своих грезах. Да, я зову их грезами, — добавил он в скобках. — Пускай меня считают дураком или старомодным — мне наплевать. Слово короткое и всем известное. К тому же «грезы» рифмуются с «грозы». Ха-ха-ха! — И Липиат разразился своим хохотом титана; казалось, этот цинический хохот отрицал, но на самом деле, для посвященных, он только подчеркивал скрывавшуюся за ним высокую положительную мысль. — Идеалы — для вас, цивилизованных молодых людей, они, видите ли, недостаточно шикарны. Вы давно выросли из подобных вещей: ни грез, ни религии, ни морали.

— Верую во единого печеночного глиста, — сказал Гамбрил. — Ему нравилось это маленькое изобретение. Это было удачно; это было метко. — Печеночным глистом делаешься ради самосохранения, — объяснил он.

Но мистер Меркаптан не хотел признать себя печеночным глистом ради чего бы то ни было.

— Не понимаю, почему мы должны стыдиться, что мы цивилизованные люди, — сказал он голосом, похожим то на рев быка, то на чириканье реполова. — Нет, если я и верую во что-нибудь, то разве только в свой будуар в стиле рококо, и в разговоры за столом красного дерева, и в нежные, остроумные, тонкие любовные сцены на широкой софе, в которой пребывает дух Кребильона Младшего[27]. Надеюсь, нам не обязательно всем быть жителями Утопии. Homo аи naturel, — и мистер Меркаптан приложил большой и указательный палец к своему — увы! — слишком похожему на пятачок носу, — са pue. A Homo a la Герберт Уэллс — са ne pue pas assez[28]. Во что я верую, так это в цивилизацию, в золотую середину между вонью и стерильностью. Дайте м не немного мускуса, немного опьяняющих женских испарений, букет старого вина и клубники, саше с лавандой под каждой подушкой и курильницы по углам гостиной. Читабельные книги, приятные разговоры, цивилизованные женщины, утонченное искусство и сухие вина, музыка, спокойная жизнь и необходимый комфорт — вот все, чего я прошу.

— Кстати, о комфорте, — вставил Гамбрил, раньше чем Липиат успел обрушить на мистера Меркаптана свои обличительные громы, — я должен рассказать вам о споем новом изобретении. Пневматические брюки, — пояснил он. — Надуваются воздухом. Незаменимое удобство. Понимаете мою мысль? Образ жизни у вас сидячий, Меркаптан, вам необходимо заказать у меня две-три пары.

вернуться

20

Человек мыслящий — зоологическое название человека (лат.).

вернуться

21

Дословно: «Суть слезы вещей, и мы меняемся в них» (лат.). Ср. Горация: «Времена меняются, и мы меняемся в них».

вернуться

22

Дословно: «Сколько людей, столько и приходится спорить» (лот.).

вернуться

23

Одна из марок бургундского.

вернуться

24

Это можно почувствовать, милый друг... объяснить этого нельзя (фр.).

вернуться

25

Ростан Эдмон (1868—1918)— французский поэт-драматург, эпигон романтизма, автор сборника стихов «Пустые мечтания», драм: «Принцесса Греза», «Сираноде Бержерак» и др.

вернуться

26

Сон, греза (фр.).

вернуться

27

Кребильон-сын, Клод (1707—1777) — французский романист, прославившийся скабрезностью своих произведений.

вернуться

28

Человек в натуральном виде — это воняет. А человек а-ля Герберт Уэллс — это воняет недостаточно (фр.).