Мистер Меркаптан покачал головой.
— Чересчур в духе Уэллса, — сказал он. — Чересчур утопично. В моем будуаре они будут ужасно неуместны. К тому же софа у меня и без того достаточно мягкая.
— Ну, а как же Толстой? — заорал Липиат, дав волю своему раздражению.
Мистер Меркаптан помахал рукой.
— Русский, — сказал он, — русский.
— А Микеланджело?
— Альберти, — очень серьезно сказал Гамбрил, подсовывая им целиком точку зрения своего отца, — Альберти, уверяю вас, был гораздо лучшим архитектором.
— Уж если говорить о претенциозности, — сказал мистер Меркаптан, — я лично предпочитаю старика Борромини и барокко.
— А как же Бетховен? — продолжал Липиат. — А как же Блейк? Куда вы отнесете их по вашей системе?
Мистер Меркаптан пожал плечами.
— Они остаются в передней, — сказал он. — В будуар я их не допускаю.
— Возмутительно, — сказал Липиат с растущим негодованием, все неистовей размахивая руками, — вы возмущаете меня — вы и ваша мерзкая, фальшивая цивилизация под восемнадцатый век; ваша уринальная поэзия, ваше искусство для искусства — а не для Бога; ваши гнусненькие совокупления без любви и без страсти; ваш скотский материализм; ваше животное равнодушие к чужим страданиям и ваша тявкающая ненависть ко всему великому.
— Прелестно, прелестно, — пробормотал мистер Меркаптан, поливая салат прованским маслом.
— Как вы можете надеяться создать что-либо достойное или прочное, если вы даже не верите в достоинство и прочность? Я смотрю вокруг себя, — и Липиат блуждающим взглядом обвел полный зал, — и вижу, что я одинок, духовно одинок. Я борюсь один против всех. — Он ударил себя в грудь: титан, одинокий титан. — Я поставил перед собой задачу: снова возвратить живописи и поэзии принадлежащее им по праву место среди великих моральных сил. Слишком долго они служили забавой, игрушкой. За это я положу свою жизнь. Свою жизнь. — Его голос дрогнул. — Надо мной смеются, меня ненавидят, побивают камнями, осмеивают. Но я иду своим путем. Ибо я знаю, что правда на моей стороне. И в конце концов эту правду признают все. — Это был разговор с самим собой, только вслух. Впечатление было такое, точно Липиат занялся саморекламой.
— И все же, — сказал Гамбрил с жизнерадостным упрямством, — я настаиваю, что слово «грезы» недопустимо.
— Inadmissible[29], — отозвался мистер Меркаптан, переводом на французский придавая этому слову какое-то новое значение. — В эпоху Ростана — сколько угодно. Но теперь...
— Теперь, — сказал Гамбрил, — это всего лишь намек на Фрейда.
— Все дело тут в литературном такте, — объяснил мистер Меркаптан. — Неужели у вас его нет?
— Слава Богу, нет, — с ударением сказал Липиат. — У меня вообще нет такта. Я говорю и действую прямо, без обиняков, как подсказывает мне чувство. Ненавижу компромиссы.
Он стукнул по столу. Этот жест совершенно неожиданно вызвал взрыв надтреснутого мефистофельского смеха. Гамбрил, Липиат и мистер Меркаптан быстро подняли глаза; даже Ширу-отер вскинул огромную шарообразную голову и повернул широкий диск своего лица в ту сторону, откуда раздался звук. Перед столиком стоял молодой человек с белокурой веерообразной бородой, глядевший на них сверху вниз блестящими голубыми глазами и улыбавшийся так двусмысленно и загадочно, словно мысли его были проникнуты каким-то непонятным и фантастическим ехидством.
— Come sta la sua Tcrribilta[30] — спросил он и, сняв свой неописуемый котелок, отвесил Липиату глубокий поклон. — Узнаю тебя, Буонарроти! — с чувством закончил он.
Липиат принужденно рассмеялся: теперь он не казался титаном.
— Узнаю тебя, мой Колмэн! — слабо отозвался он.
— Напротив, — поправил его Гамбрил, — почти не узнаю тебя. Эта борода, — показал он на белокурый веер, — чего ради, разрешите узнать?
— Подражание русским, руссианнзм, — сказал мистер Меркаптан, качая головой.
— Ах, в самом деле, чего ради?— Колмэн понизил гол ос до конфиденциального шепота. — Из религиозных соображений, — сказал он и перекрестился.
Христу подобный и личной жизни,
Как ревностный католик,
Я в подражание Спасителю
Отращиваю бороду.
Есть бобры, обобрившие себя ради царствия небесного. Но есть также и бобры, бывшие таковыми еще во чреве матери[31]. — Он разразился кощунственным смехом, который прервался так же внезапно и намеренно, как и начался.
Липиат покачал головой.
— Мерзость, — сказал он, — мерзость.
— К тому же, — продолжал Колмэн, не обратив никакого внимания, — у меня есть другие, — увы! — гораздо менее благочестивые поводы для этой перемены наружности. Борода позволяет человеку завязывать восхитительные знакомства. Проходишь, например, по улице и слышишь «Бобер»: предлог начать разговор и познакомиться. Этому драгоценному символу, — и он нежно погладил золотую бороду ладонью, — я обязан восхитительно-опасными связями.
— Замечательно, — сказал Гамбрил и выпил в одиночестве. — Немедленно перестаю бриться.
Шируотер оглядел собеседников: брови у него поднялись, лоб покрылся морщинами.
— Этот разговор, кажется, выше моего понимания, — серьезно сказал он. Под огромными усами, под густыми кустистыми бровями рот был маленьким и наивным, кроткие серые глаза смотрели по-детски вопросительно. — Что означает в данном контексте слово «бобер»? Полагаю, вы имеете в виду не грызуна Castor Fiber?[32]
— Но это же великий человек, — сказал Колмэн, подымая котелок. — Скажите мне, кто он такой?
— Наш друг Шируотер, — сказал Гамбрил, — физиолог. Колмэн поклонился.
— Физиологический Шируотер, — сказал он, — преклоняюсь перед тобой! Перед тем, кто не знает, что такое бобер, я отрекаюсь от всяких прав на превосходство. Во всех газетах только и пишут, что о бобрах. Скажите, вы никогда не читаете «Дейли экспресс»?
— Нет.
— «Дейли мейл»?
Шируотер покачал головой.
— «Миррор»? «Скетч»? «Грэфик»? И даже — я совсем забыл, что физиологдолжен быть по убеждениям либерал, — даже «Дейли ньюс»?
Шируотер продолжал качать своей большой шарообразной головой.
— И вечерние газеты?
— Нет.
Колмэн снова обнажил голову.
— О всемогущая и праведная Смерть! — воскликнул он, надевая котелок. — Вы никогда не читаете никаких газет — и даже восхитительных статеек нашего друга Меркаптана в еженедельниках? Кстати, как поживают нынче ваши прочие статьи? — И Колмэн концом своей массивной трости легонько ткнул мистера Меркаптана в живот. — Са marche — les tripes?[33] A? — Он снова повернулся к Шируотеру. — Даже их не читаете?
— Никогда, — сказал Шируотер. — Я занят более серьезными вещами.
— Какими серьезными вещами, разрешите узнать?
— Ну, в данный момент, — сказал Шируотер, — преимущественно почками.
— Почки! — Колмэн в экстазе забарабанил по полу железным наконечником палки. — Почки! Расскажите мне все о почках. Это страшно важно. Это подлинная жизнь. И я сяду за ваш столик, не спрашивая позволения у нашего Буонарроти, и наплюю на Меркаптана, а что касается этого вот гамбрилоида, так на него я вообще не стану обращать внимания. Я сяду и...
— Кстати о сидении, — сказал Гамбрил. — Мне хотелось бы уговорить вас заказать себе пару моих патентованных пневматических брюк. Они...
Колмэн только отмахнулся.
— Не сейчас, не сейчас, — сказал он. — Я сяду и буду слушать, как физиологус говорит о почках, а сам тем временем буду поедать их — sautes. Sautes[34], обратите внимание.
Он положил шляпу и палку на пол подле себя и подсел на уголок, между Липиатом и Шируотером.
— Двое верующих, — сказал он, на минуту кладя руку на плечо Липиата, — и трое жестокосердных неверных — лицом к лицу. Так, Буонарроти? Мы с вами оба croyants et pratiquants[35], как сказал бы Меркаптан. Я верую и единого дьявола, отца недержателя мочи и кала, в Самаэля и и супругу его, всепороч-ную девку. Ха-ха! — Он рассмеялся своим жестоким искусственным смехом.