Горожане высыпали на улицы и недружно закричали приветствия: в Ассизи не было единства – одни граждане поддерживали императорскую власть, другие выступали за власть римского папы, а третьи, которых было немало, требовали передачи всей власти Городскому Совету. Наместник знал это, но надеялся на силу своих солдат и на страх, который испытывали горожане перед императором Фридрихом, человеком решительным и жестоким. Всем было известно, что Фридрих Барбаросса бывал крайне суров в гневе и не терпел противодействия. Стоит горожанам взбунтоваться, как они увидят в Ассизи рыжую бороду императора, за которую его и прозвали Рыжебородым, то есть Барбароссой, – и тогда пусть никто не ждет пощады от императора с огненной бородой!..
Герцог презрительно и надменно глядел на толпу на городских улицах: в глубине души он не считал итальянцев полноценными людьми. Подобное поведение отталкивало от него даже тех, кто хотел остаться под властью императора Фридриха, а об остальных и речи не было: наместнику то и дело показывали кукиш из-за спины, нарочито насмешливо изображали восторг и достаточно слышно выкрикивали: «Петух выпяченный! Осел упрямый! Баран безмозглый!». Франческо с удовольствием присоединился к народу и даже ввязался в небольшую потасовку между сторонниками императора и сторонниками самоуправления, – разумеется, он был за городское самоуправление.
Между тем, кортеж герцога выехал из города, страсти улеглись, горожане, подравшись и помирившись, вернулись к делам, а Франческо наконец добрался до дома. Там он, к своему удивлению, застал отца, который почему-то не пошел сегодня в контору.
– Нагулялся? – сказал Пьетро, загадочно улыбаясь. – А у меня кое-что есть для тебя. Пойдем в конюшню.
– Уж не палку ли ты для меня приготовил? – шутливо спросил Франческо. – Может быть, отложим битье до другого раза?
– Бить тебя поздно: детей надо бить, когда они поперек лавки лежат, а ты теперь и вдоль не поместишься, – посмеиваясь, отвечал Пьетро. – Хотя твой дед так не считал, как я тебе уже рассказывал.
– Тяжело тебе приходилось, – в том же тоне проговорил Франческо.
– Зато кожа у меня дубленная и ничто ее не проймет; я не в обиде на своего отца, он мне добра хотел, – возразил Пьетро. – Ну, идем же!..
Отворив двери конюшни, Пьетро закашлялся, давая знак слуге, и тот немедленно вывел во двор прекрасного коня. Серебристо-гнедой масти, с дымчатой гривой, конь бил в землю посеребренным копытом, жевал уздцы с серебряной же насечкой и прял ноздрями, кося глазом на Пьетро и Франческо.
– Вот что у меня есть для тебя: он твой, – сказал Пьетро сыну. – Ты теперь мой помощник, тебе надо будет много ездить, так пусть все видят, что контора Бернардоне это не какая-нибудь захудалая лавчонка, но солидное предприятие! Скажу, не хвастаясь, что даже наибогатейший и благороднейший синьор не отказался бы от этой лошадки; такой лошади позавидует сам герцог.
– Отец! – выдохнул Франческо. – Я всегда мечтал о подобном коне, но наяву он лучше, чем мне представлялось в мечтах. Как его зовут?
– Сарацин, и свое имя он получил недаром: это чистокровный арабский жеребец. Ты знаешь, что такое настоящий арабский конь?.. Не смотри, что он невысок, зато никто не сравнится с ним в выносливости: он может пробегать по сто миль в день, и так пять-шесть дней подряд. Арабские кони отличаются крепким здоровьем и долголетием; они резвы и красивы. Один знатный господин, хорошо разбирающийся в лошадях, говорил мне: «Арабская лошадь – самое умное, красивое и благороднее создание в мире, и единственный ее недостаток – слишком хорошая память, потому что она делает лошадь чересчур самостоятельной и независимой от воли всадника».
– Я сумею подружиться с Сарацином! – уверенно сказал Франческо. Он подошел к жеребцу и принял от слуги уздцы.
– Осторожнее, синьор! Дайте ему привыкнуть к вам! – воскликнул слуга.
– Ничего, мы подружимся, – Франческо дунул коню в морду и зашептал что-то ему на ухо.
– Синьор, осторожнее! – повторил слуга, но Пьетро погрозил ему, чтобы он не мешал Франческо.
– Арабские лошади – это самое ценное богатство сарацинов. Под страхом смертной казни они запрещены к продаже в другие земли, а особенно – к христианам. Однако деньги делают чудеса: нет таких законов, которые устояли бы перед силой денег, – продолжал Пьетро, улыбаясь. – Евреи хорошо это знают, поэтому и ценят деньги превыше всего, но и мы кое-чего понимаем в силе денег. Не буду говорить, сколько золота я отдал за Сарацина, скажу лишь, что он проделал долгий путь, пока попал в Ассизи. Его трижды перепродавали: вначале некий араб продал его грекам как испанского полукровку, якобы взятого в бою у крестоносцев; затем греки продали этого коня венецианцам, по своему обыкновению, а уж венецианцы продали его мне. Знаешь ли, сынок, на свете нет ничего невозможного для того, у кого есть большие деньги.