Да, Шартомский монастырь -- неповторимый образ неба на земле. Один из тех удивительных уголков, которыми так богата Русская равнина. Её главные украшения -- монастыри: сотни точек соприкосновения природы, зодчества и молитвы. Именно XVII век подарил России такие уникальные ансамбли как Толгский, Ипатьевский, Валдайский, Унженский, Желтоводский, Шартомский... Встреча с каждым из них -- настоящее открытие. Место, где Господь так близок, будто ты даже Его дыхание слышишь.
При подходе к вратам над тобой вырастает куст куполов, такой роскошный, какой не часто встретишь даже в самых больших монастырях. Главы сразу трёх храмов почти накладываются друг на друга. Территория обители обширна, но все её церкви тесно сосредоточились в западной части, со стороны входа. Здесь замкнули маленький двор Никольский собор и Казанская церковь, дошедшие от XVII века, а над вратами вздымается нарядный Преображенский храм 1813 г.
До середины XVII века монастырь оставался деревянным. В 1649 г. он в одночасье сгорел дотла от удара молнии. Но Бог и это бедствие обратил во благо. Именно "после молнии" начинается стремительное возведение каменного ансамбля. Уже в 1651 г. был освящён ныне стоящий Никольский собор. Пожалуй, это самый древний архитектурный памятник на территории Ивановской области.
Собор этот, чисто монастырский по своему аскетизму, можно назвать выдающимся памятником середины XVII века -- современником почти таких же по размерам соборов Ипатьевского или Валдайского монастырей. Он такой же пятиглавый и четырёхстолпный, но на этом сходство кончается. Здешний храм -- какой-то "нарочно неправильный". Однако эту неправильность замечаешь лишь обойдя его и приглядевшись. Его боковые закомары неравны: западная -- самая большая, средняя меньше, восточная -- ещё меньше. Такое уменьшение создаёт эффект "ускорения", бега с запада на восток.
Как ни странно, даже эта "неправильность" придавала особое очарование древнему собору. Он будто рос, а не строился. Рос сам, как дерево или отдельный лист. Что-то очень народное выразилось в облике этого собора. На первый взгляд кажется, будто его вообще на глазок строили, без всяких чертежей и математических формул, "топорно"... -- а между тем, тщательно выверенные пропорции говорят об обратном. В этом плавном уменьшении виден даже принцип золотого сечения. Едва заметная асимметрия характерна для всего древнего зодчества. В ней выражался дух жизни, зримо ломались все "правильные" представления. Но здесь она не "едва заметна", а именно подчёркнута. Грубовато-простодушно, по-богатырски. Мол, прочность и мощь важнее всяких там условностей. Если бы герои разных народов оставляли постройки, максимально выражающие их характер... то сразу было бы видно, что этот собор возводил явно не Роланд и не Ланселот, а скорее, Василий Буслаев в момент покаяния.
Голубенькая Казанская церквушка, золотисто-желтый настоятельский корпус и белая громада Никольского собора своим сочетанием формируют праздничное многоцветье дворика. Небольшого, но торжественного, как Соборная площадь Московского кремля -- в миниатюре. С севера его почти замыкает стоящая по диагонали к собору колокольня. Нижняя часть её также относится к XVII веку, верхняя была надстроена в XIX-м.
Казанский храм и трапезную светлыми пуговками расветили по всей длине изящные изразцы с херувимами, с райскими птицами и цветами. Видно, что они свежие, восстановлены недавно -- но по образцам XVII века. Сама церковь -- 1675 года. С противоположной стороны (отсюда не видно) к ней примыкает крохотный придельный храм св. Григория Акрагантийского. Ещё издали виден висящий на стене колокольчик -- очевидно, для созывания на трапезу. Огромные сетчатые окна тоже относятся явно не к XVII веку, а ко времени, когда открытую арочную галерею застеклили для тепла.
Большую часть монастыря занимает яблоневый сад. Как лес, он окаймляет с трёх сторон богатырскую громаду Никольского собора и простирается от него до северных корпусов и до восточной стены. Как маленькие тигры, там и сям шныряют по нему кошки. Красивей всего сад выглядит в мае, когда превращается в сплошное, цветущее, пенное море! Каким-то образом выросла в яблоневом "лесу" и парочка громадных, дремучих елей. Их тёмные, готические башни вымахали рядом с собором -- почти в один рост с ним! От соединения густых елей с куполами сразу вспоминаются церковные праздники. Правда, сейчас, в летнюю жару ассоциации возникают, скорее, не с Рождеством, а с еловыми и можжевеловыми ветками на Пасху или Вербное воскресенье. Всплывают как-то сами собой и картинки из жития Сергия Радонежского: его жизнь в лесу, первая срубленная церковка под ёлками. Не знаю почему, но все древние монастыри Центральной России, каждый в свою меру, хоть чуть-чуть напоминают мне о преподобном Сергии -- даже те, что напрямую с ним не связаны.
В таких местах даже жара вдруг утрачивает своё изнуряющее свойство и становится частью чего-то радостно-летнего, умиротворяющего. А там уж и гром начинает вдали погромыхивать... ну, значит идёт скорое избавление!
Есть какая-то связь дождя и святости. Какая -- не знаю, но точно есть! Приезжаешь в благодатное место и получаешь окропление с небес. Места, где купола густы, как капли, не умеют долго оставаться сухими. Именно в них чувствуешь лето сполна: "лето Господне благоприятное".
Ивы в низинных лугах вокруг монастыря клубились, как тучи, и, видимо, притягивали тучи с высоты. Да и речка соскучилась по своим же вознёсшимся каплям -- как мы скучаем по когда-то поднявшимся от нас родным душам. Таинство дождя просто обязано было состояться -- непременно, как конечное воссоединение миров:
"И будет Бог всё во всём".
"Хвалите Его, небеса небес и вода, яже превыше небес".
Пейзаж вдруг изменился на глазах: краски стали сочно-контрастными. Монастырь -- светлый, как паникадило с многочисленными свечками куполов, а небо тёмное -- такое нереальное, будто импрессионисты решили написать картину и выбрали для неё самый фантастический, иссиня-мерцающий фон...
Меня как раз пригласили на трапезу, и тут-то за окнами хлынул могучий, захлёбывающийся июльский ливень -- аж крыши над всеми зданиями загрохотали!
Гостиничник о. Моисей угощал меня и попутно рассказывал. О монастыре, об удивительных случаях из жизни, о вечном, но ненавязчиво действующем промысле в судьбах людей. Во все времена, пока стоит Церковь, самой благодатной кончиной считается смерть на Пасху. За короткое время после возрождения монастыря уже 5 человек братии в разные годы отошли к Богу в Светлую седмицу. Особенно удивительна судьба иерея Александра, жившего на одном из подворий. В пасхальную ночь он отслужил заутреню, присел отдохнуть в алтаре и умер так тихо, что все сослужащие думали -- задремал батюшка. На Пасху, за богослужением в алтаре!.. повернётся ли язык такую радость назвать неподходящим словом "смерть"?
Самому же о. Моисею, когда он ещё жил в миру, старушка-мать через несколько дней после смерти явилась воочию во время его молитвы на каком-то ослепительном, неземной красоты лугу: квартира "раздвинулась", время и пространство перестали существовать... Ещё неделю потом в доме чувствовалось необыкновенное благоухание, которому удивлялись все приходящие.