Десэ так направил коня, чтоб копыта его наверняка затоптали в грязи платок, с монограммой – переплетенными «К» и «Г».
- Идиот, истерик! – пастор презрительно сплюнул сквозь зубы в грязь. Он оглянулся в последний раз, на пожар, и показалось ему, что один из языков пламени – все-таки черный, узкий, и увенчан белым глазастым лицом. Пастор сморгнул – нет, примерещилось – проворчал:
- Поэзия… - и стрелой полетел, догонять своих.
- К огню близенько садитесь, с морозу-то, - радушно пригласил разбойничек, и Лупа с Яковом придвинулись к печке поближе. Люльки уже стояли подле печки, в самом тепле – у младенцев отняты были наконец-то их пустышки с водкой, и вовсю раздавался скрипучий капризный крик.
- Перехмур, - развеселился разбойник, склонясь над люльками, - Трубы горят.
- Отворотись – я покормлю, - Лупа взяла на руки скрипящую Аню, - Не смотрите, мне стыдно.
- Так пойду, корму коням задам, - разбойничек пристроил на голову шапку, - Мотька вернется вот-вот, а скотина не кормлена.
Мотька был тот самый, кунцевский обходительный тать, что когда-то сопровождал Якова с Трисмегистом от станции до самой Москвы. Яков аж рот разинул, узрев за сараями знакомую щербатую физиономию. Оказалось, Кунцево от пропащей их деревеньки – в трех верстах, и вся округа пребывает давным-давно под Мотькиным высоким патронатом. Разбойники со всем почтением проводили гостей в лесную потайную избушку – по секретным тропам, среди бурелома и топких болот. Любезный атаман усадил добычу возле печки – и был таков, по лихим своим делам.
Яков смотрел, как волчица его кормит уже вторую девочку. Левенвольд, отдавая, назвал младенца Кетхен, и так и осталось при ней это имя – Катька. Так, наверное, назвала ее мать, прежде, чем отдать навсегда, бог знает в чьи руки. Впрочем, она-то думала, что отдает – своему Гасси, человеку, которому верила она бесконечно.
Ударила дверь, явился Мотька – потопал, сбивая снег, красивыми армейскими сапогами, явно добытыми с гвардейца, и тут же стыдливо закрылся от Лупы ладошкой:
- Ой, срамота!
- Так выйдем в сени, - предложил ему доктор, - Чтоб не мешать.
- Пойдем, пошепчемся, - легко согласился Мотька.
В сенях Мотька просиял всей своей узкой землистой личностью и выкатил из рукава засохшую развеселую мандаринку – которую Яков отдал ему при встрече, как пароль:
- Знаешь, что это? Их едят!
- Ну съешь, попробуй. Я бы не советовал, - предостерег Яков.
- Признайся, чем таким ты Виконта пленил? – Мотька приобнял доктора за плечи и заглянул в глаза ему – крапчатыми серыми глазами, - За что он возлюбил тебя? Так, что нас отправил – тебя, фраера, спасать?
- Я Виконту его мечту подарил, - объяснил Яков загадочно, не очень рассчитывая, что Мотька поймет. Но тот все сразу понял.
- Так это ты клифт добыл?
И Яков тут же догадался, что слух о Виконтовой мечте давно бродил в преступном сообществе. Мотька теперь смотрел на него с уважением и восторгом, как на героя:
- Как же ты так исхитрился?
- Я колдун, - соврал Яков, чтоб тот отстал, - Видишь, какие у меня глаза? Посмотрел разок – и кафтан стал мой.
- А-а, - протянул недоверчиво Мотька, - ну, тогда и дальше ты не пропадешь. Сейчас от Москвы карета выехала. В ней барыня богатая. Чистый сахар, даже, не побоюсь слова – шоколад. Вы на дорожку выйдете, перед ее каретой – мол, хлопнули вас тати. Попроситесь до станции – а дальше – как карта у тебя ляжет. Зачаруешь барыню? Колдовщик…
С улицы, в облаке морозного пара, вбежал мальчишка, в шапке, поминутно спадающей на нос:
- Едут, Мотя!
- Ну, с богом, - степенно перекрестил Якова Мотька, и обнял, прощаясь, - Иди, собирай свой табор.
Карета показалась вдали, на самом краю горбатого снежного поля. Непростая карета – господский длинный дормез, под охраной двух всадников. Лупа с детьми остались на обочине, а Яков выбежал на белую, в свежем снегу, дорогу, и принялся махать – и руками, и варежками, и шапкой. Карета встала, не доезжая, и конный гайдук в одиночку прогарцевал к доктору, спросил на ломаном русском:
- Кто будешь? Тат?
- Сам ты тать, - огрызнулся Яков, - Путник я, лекарь. Лихие люди ограбили нас рано утром, и коня свели, и санки. Вон жена моя, - кивнул он назад, - И две дочки. Замерзли, идти не можем.
Гайдук развернул коня – он был черно-желтый, этот лакей, курляндец или лифляндец – подскакал к дормезу и заговорил по-немецки, в приоткрытое окошко. Потом махнул Якову – мол, подойди. Яков подбежал – из крошечного, как бойница, окошка дормеза смотрело на него любопытное розовое личико с наивными, как будто бы фаянсовыми глазами: