- Вы, конечно же, Быдлин Ван Геделе! Перед вами несчастный Бруно Ла Брюс, первая и пока что единственная скрипка этого покинутого богом представления.
Конечно же, то был Ла Брюс – умница, гениальный концертмейстер, первый скрипач при дворе и опаснейший интриган и содомит.
- Его сиятельство задержится, он открывает охоту, - мягко и певуче начал Ла Брюс, игривым шлепком приглашая инженера и доктора – на стулья возле себя, - Нам придется пока что поскучать тут без него. Но и это недурно – я среди вас в таком цветнике, вы двое просто Schneeweißchen und Rosenrot, Роза и Белоснежка…
Гросс и Ван Геделе одновременно скривили лица от такого сравнения, а Ла Брюс продолжил, как ни в чем ни бывало:
- Но знайте, юноши, что в этом поединке – я ваш непримиримый противник. Я ваш враг. Я первый буду настаивать на том, чтобы сохранить декорацию такою, какова она есть на оригинальной гравюре. А теперь прошу извинить меня…
Ла Брюс хлопнул в ладоши – из-за кулис выступил лакей со скрипичным футляром, и почтенный Ди Маджио слоново шагнул на усыпанную звездами сцену.
- Где мой конь? – воскликнул в пространство Ла Брюс, гневно и страстно, - Где конь, и где мой Аницетис, мой тенор-альтино?
Из-за другой кулисы несмело выступил парнишка с круглой рябой рожей, и на зрителей пахнуло живой волною крепкого перегара:
- Тута я, барин…
Явился и конь – два дюжих парня выкатили из неведомых недр на сцену – чудовищного гипсового исполина под богато расшитым настоящим седлом.
- Что стоишь, любезный – забирайся, - велел Ла Брюс растерянно переступавшему с ноги на ногу Ди Маджо, - Не стесняйся!
Сам концертмейстер поднялся, взял из рук лакея скрипичный футляр, извлек инструмент и приготовился играть. Кастрат прерывисто вздохнул и полез на коня – как взбирающийся на гору холодец. Хрупкий похмельный Аницет сострадательно подсадил его под попу. Контртенор утвердился в седле, прокашлялся.
- Лупа, заткнись! – крикнул за сцену строгий Ла Брюс, и «more, more, traditore…» затихли, - Начинаем!
Скрипка запела, запел и Ниро, голосом высоким, полным, клокочущим, как сходящая из вулкана лава:
Ihr Väter…
Euch ist wohlbekannt
Wie Claudius hat für das Vaterland
Gesorget und gewacht…
(Отче,
тебе хорошо известно,
как Клавдий об отечестве
заботился и охранял его…)
Юный Аницет переминался с ноги на ногу, и явно ощущал себя не в своей тарелке – трепал манжеты, прятал руки в карманы.
- Он русский? – кивнул на Аницета Яков.
- Прошка-то? Русский, крепостной его сиятельства. Труппа вся – русские, кроме Ди Маджо. Ждем, когда обер-гофмаршал догадается вооружиться ножницами и создать…
- Голема? Гомункула?
- Крепостного доморощенного контртенора из рядов собственной дворни. Уже есть и балерины из дворни, и этот вот альтино, и теноры, и хор. Разве что Лупа наша вольная, но тоже доморощенна, его сиятельство увез ее из-под венца из какой-то псковской деревни, то ли украл, то ли выкупил у будущего мужа.
Кастрат начал свою арию, захлебываясь голосом – словно к нему неумолимо подступала тошнота. Он держал поводья так, будто лошадь была живая и могла его сбросить. Пришло время и для Прошки-Аницета, скрипка встрепенулась, и вступил неуверенный блеющий альтино:
- So muß sich dein himmlisches Wesen entfernus…(Теперь твоя небесная сущность удаляется…)
- Entfernen, болван! – на спинку пустующего стула меж доктором и инженером легла рука, буквально золотая – от пудры. Яков скосил глаза – на тот самый перстень, с играющим зловеще розоватым камнем. И как же обер-гофмаршал подкрался к ним – столь бесшумно, да еще на таких каблуках?
- Фуй, Коко…- золотой вельможа сморщил нос, и отступил от Якова на шаг назад, - Да ты все еще пахнешь…
Сам он, даже так близко – не пах совсем ничем, разве что пудрой и чуть-чуть – сухим вином.
Аницет со сцены узрел начальство, смутился, замялся и подавился собственным козлетоном. Ла Брюс опустил скрипку и вопросительно воззрился на своего патрона.
- Я к вам – pour un moment, на секунду, пока персоны мои не отстрелялись, - провозгласил по-немецки младший Левенвольд, голосом, поставленным не хуже, чем блеющий альтино Прошки-Аницета, - И суд мой будет кратким. Но справедливым.
Яков смотрел на него – невольно взвешивая в уме золотой его кафтанчик, «клифт», по определению виконта де Тремуя. «По весу – как недурной рыцарский доспех, - оценил Яков, - Как же он таскает на себе подобную тяжесть, и с такой грацией?»
- Можно мне пока что слезать? – спросил со своей гипсовой дуры Ди Маджо и уже заблаговременно перекосился на один бок.