Все взоры обратились к дверному проему, оторвавшись от болтающегося под потолком ангела. И сам ангел уставился на дверь – рожа у него тут же сделалась самая верноподданническая. Впрочем, такое же глупо-преданное выражение лица стало у всех, даже у гордого Ла Брюса, и только гофмаршал искренне просиял, как солнышко.
На пороге стоял обер-камергер фон Бюрен, в тревожном искрящемся лиловом, без парика – в собственных подвитых кудрях, зловеще темных, словно у испанца. Этот царский фаворит преподносил себя, как злодей-адвокат из комедии Дель Арте и, кажется, делал это нарочно и с немалым удовольствием. Его явно боялись – и он упивался всеобщим страхом. Разве что Левенвольд рад был видеть его, подскочил со стула, подлетел к Бюрену, легко, как бабочка, и заговорил с ним на серебристом французском – Якову снова померещился звонкий шарик под его языком:
- Ты явился за мною, обер-камергер? Вы уже перестреляли всех своих жертвенных животных?
- Вот-вот перестреляем, - отвечал фон Бюрен, в дикости своей смутившись от упоминания жертвенных животных, - Тебе лучше идти со мной, если не хочешь схлопотать леща. Ты ведь должен закрыть охоту…
- Это не так называется, - рассмеялся Левенвольд и выговорил по-французски, как правильно называется закрытие охоты обер-гофмаршалом – длинно и витиевато. Ангел тем временем опять поехал вниз, сохраняя почтительное выражение на лице.
- Он у тебя сдохнет, - критически повторил фон Бюрен уже по-французски, произнося слова с немецкой лающей транскрипцией, - Ты ему так хребет сломаешь. Нужно было закрепить веревку еще и за плечи, и плавнее опускать, не дергать.
Ла Брюс потемнел лицом, а Левенвольд легкомысленно отмахнулся:
- Все будет хорошо, Эрик.
Яков почтительно поднялся со стула и теперь наблюдал за двумя царедворцами – видно было, что оба они получают несомненное удовольствие от общения. Они и час могли бы вот так говорить ни о чем, не сводя друг с друга глаз, словно гляделись в зеркало – не случись такой незадачи, как неминуемое закрытие охоты.
- А что за шелудивый одр у тебя на сцене? – спросил насмешливо Бюрен, кивая на коня под несчастным Ди Маджо.
- Конь с прошедшего тезоименитства, из чистейшего гипса, - рекомендовал скакуна обер-гофмаршал, - Их было у меня два, но один раскололся надвое при переезде.
- Это позор, Рене. Так над вами будут смеяться, - категорически произнес Бюрен.
- Но в либретто сказано – император Ниро в первой сцене на коне…
- Я одолжу для твоей постановки коня, не менее белого, - пообещал добрый камергер, и Ди Маджо с высоты коня воскликнул отчаянно:
- Но-но-но, ваша милость! Я упаду! Я не улан, я всего лишь контртенор!
- Конь будет еще спокойнее, чем твой гипсовый, - успокоил его фон Бюрен, и прибавил, - Только добрый совет – не кормите коня перед премьерой, иначе зрители будут смотреть – но не на вас.
Ангел-статист встал ногами на землю, и Гросс освободил его от лонжи.
- Ну как? Ты жив? – спросил нетерпеливо Левенвольд, уже в полуобороте, в полушаге – прочь стремясь, на закрытие неведомой охоты. Статист растерянно хлопал глазами, пошатывался, лицо у него было – как у с луны упавшего:
- Жив, ваше сиятельство. Только внутре как будто что-то оторвалось…
- Рьен, - по-французски отвечал гофмаршал, это краткое слово означало – «ничего», - Пойдем же, Эрик…
Стуча каблуками, он приблизился к фон Бюрену, нежно взял его под руку:
- Пойдем же, мой невольный меценат…
Яков провожал их глазами, и все думал, как же удается обер-гофмаршалу так легко носить свой золотой кафтан, если в действительности наряд его тяжел, как доспех. Назад откинутые плечи, готический излом в талии – словно и нет на плечах мучительной тяжести, наоборот, крылья за спиной…
Статист осел на корточки, и повторил все так же растерянно:
- Будто что-то оторвалось… там, внутре…
- На сцену – Сенека, Аницетус, хор! Пробуем начать еще раз – уже с хором, - провозгласил торжественно победитель Ла Брюс, - Посторонних попрошу за сцену!
Гросс принялся поднимать статиста с корточек на ноги, и Яков поспешил к нему на помощь. На сцену уже гуськом стремился хор – череда церковных певчих в монашеской одежде, явно взятые напрокат из дворцового молельного дома. Певчие выстраивались рядком под солнцем и луной, задевая головами все еще свисающую, как петля с виселицы, лонжу.
Доктор и инженер кое-как под белы руки увели за сцену незадачливого ангела.
- Дальше я сам, - ангел выпрямился, освободился от поддерживающих рук, - Навроде полегчало…