- Если что почувствуешь – сразу посылай за мной, - предупредил Ван Геделе, но статист не стал его слушать, убежал.
Яков, ранее не бывавший за театральной сценой, любопытно вертел головой. Задник декорации с изнанки оказался очень интересным – с рычагами и сложными противовесами. Пространство загромождали картонные деревья, гипсовый мостик и вешалки с костюмами, лишь изображавшими роскошь, а при ближайшем рассмотрении – обшитыми блестками и фольгою. На высоких стремянках подручные инженера двигали деревянные рычаги, а позади картонных скал и сосен – светился ряд зеркал, мелькали стройные девичьи силуэты и слышался приглушенный смех. Там, наверное, и пела неведомая Лупа о своем «традиторе» - обманщике, предателе.
- Спрячь уже эту чертову лонжу, - крикнул кому-то наверху сердитый инженер. Гросс злился и пунцовел – оттого, что дикость опять победила. Он повернул к Ван Геделе удрученное лицо с золотыми ресницами – такие ресницы рисовал себе гофмаршал драгоценной тушью, а скромный инженер Гросс получил их от природы:
- Вот видишь, приятель, Измайлово – это вовсе никакой не Версаль… Ничего, что я говорю «ты»? Оба мы столь ничтожные пешки, стоит ли миндальничать еще и между собою?
- Не стоит, дружище Пауль, - согласился доктор, - Можешь звать меня Яковом. Кажется, мне предстоит задержаться в вашем маленьком театре.
- В так называемом театре, - поправил его Гросс, - Как думаешь, помрет статист?
- Кто знает, - пожал плечами Яков, - но будет куда хуже, если хребты сломают все четверо, и на премьере. Сперва обгадится конь, обещанный обер-камергером, потом повиснут в воздухе четыре трупа…
- А что же делать? – убито вопросил инженер.
- А что мы можем? Только выразить мнение – и потом остаться виноватыми. Одно утешение – за нас сам фон Бюрен, а обер-гофмаршал его, похоже, слушает. Помнишь, что он сказал, когда только вошел? Он, по-моему, чуть-чуть знаком с медициной.
- Фон Бюрен знает все о лошадях и собаках, а о людях – не знает ничего, - пояснил Гросс, - Его считают злым, но он вовсе не зол, он делает гадости без удовольствия, хоть и с некоторым задором. Ему присущи чувство справедливости и честность – пусть и порою на грани глупости. Ты прав – завтра я попробую пасть ему в ноги и умолять – донести наши мысли до пустой головы Рене Левенвольда, чтобы его любимый Рене не сделался убийцей. Бюрен и Остерман – единственные, кого наше золотое чучело слушается, кроме ЕИВэ, конечно.
На сцене взвыл хор – в церковных традициях, совсем не в барочных. Проклятия Ла Брюса почти заглушили пение – концертмейстер явно не одобрял подобно стиля.
- Отойдем подальше, - предложил Гросс, увлекая доктора в гипсовый грот, - Уши закладывает…
- Как думаешь, Пауль – у Бюрена и Левенвольда особенные отношения, или мне мерещится? – шепотом спросил Яков, - Они просто говорят друг с другом, но мне видится – между ними происходит что-то не совсем пристойное.
- Эти два галанта – словно яства на праздничном столе, которые вдруг принялись поедать друг друга, - усмехнулся Гросс, - Тебе не мерещится, но это вовсе не наше дело. Пойдем, я познакомлю тебя с Лупой и с Оксаной – это две наши примы.
Молодые люди вынырнули с другой стороны грота – рядом с маленькой гримеркой, кое-как отгороженной пыльными портьерами.
Две девицы перед зеркалом шептались и хихикали, обе с высокими прическами и в якобы римском – но с перетянутыми по-европейски талиями.
- Дамы, представляю вам Якова Ван Геделе, - Гросс торжественно вытолкнул доктора вперед, - Наш новый театральный лекарь, если вдруг станет больно глотать – обращайтесь. Оксана, Лукерья, или же Поппея и Октавия – если соответствовать либретто, - представил девушек инженер. Певицы спустились с высоких, как птичьи жердочки, стульев, и грациозно присели. Оксана, черноволосая и черноглазая, с вялой нижней челюстью и высоким рахитичным лбом – была явно вчерашняя дворовая девка, приторно-вульгарная и одновременно топорно-жеманная. Лукерья, рыжая, как и сам Гросс, но более морковной светлой масти, казалась чуть лучше – не горбилась и не опускала плечи, как ее подруга, и не хихикала мерзко в кулачок. Наоборот, смотрела в глаза доктору прямо и весело, словно удивляясь чему-то в его облике, и чуть улыбалась углами губ – какой-то своей веселой тайне.
- Я слышал, как вы пели – божественно, - доктор взял Лукерьину ручку и поцеловал.
- Октавия, добродетельная супруга, заточенная в крепость своим тираном, - еще раз представилась лукавая Лукерья.
- Лупа кокетничает, - мрачно констатировала ревнивая Поппея-Оксана.