- Почему я не знаю? – растерялся Ла Брюс, - Когда он встанет?
- По прогнозу – завтра, не сильно побит, - осторожно предположил лакей.
- О боги, ну за что? – в пространство простонал Ла Брюс, и тут же приказал, - Что тут поделаешь, начинаем без Аницетуса…
- Я мог бы спеть Аницетуса, я неплохо его помню. У меня, конечно, недостаточно голоса, но хватит для одной репетиции…
«Умение появляться бесшумно – самое дорогое для шпиона, - вспомнил Яков уроки своего покойного де Лиона, - Можно услышать многое, в том числе и о себе – не предназначенное для ваших ушей».
Обер-гофмаршал явился опять внезапно и беззвучно – и стоял перед сценой, как золотая самодовольная статуя.
- О, тогда прошу на сцену, граф – и мы начинаем! – с необъяснимым удовольствием провозгласил Ла Брюс, - Скрипки – к бою!
Гофмаршал ступил на сцену – на меловую помету «Аницетус». Запела мучительно и жалобно флейта, торжествующе вступили скрипки. Хор поднатужился и выдал гнусавое:
Sei gegrüßet neues Licht!
Laste deiner Gottheit Strahlen
Unsern Horizont bemahlen…
(Кланяюсь тебе, новый свет!
Пусть лучи твоего божества
наш горизонт окрашивают…)
Поппея, делая округлые дерганые жесты, в точности как балерина на шкатулке, пискляво пропела:
So dringe durch Nebel
durch Wolcken und Luft
Zur seligen Wohnung der funckelnden Sternen
(Так лети сквозь туман,
сквозь облака и воздух
в блаженную обитель сверкающих звезд)
Яков ждал, какой оперный голос окажется у Левенвольда, столь самоуверенно выскочившего петь. Гофмаршал на сцене чувствовал себя как рыба в воде, красиво переступал стройными ножками, делал галантные жесты и явно сам себе очень нравился. Он вступил, кажется, чересчур рано:
Nun dein Befehl und meine Pflicht
Ist untertänigst ausgericht
(Теперь твоим приказам мой долг
смиренно подчиняться)
Слабый тенор его не дотягивал до целого альтино, и словно стеснялся быть звучным – Левенвольд как будто мурлыкал легкомысленную куртуазную балладу. Ла Брюс легонько дернул щекой – от такой манеры, но стерпел. Гофмаршал красиво воздел напоследок звякнувшую браслетами ручку, и отступил на шаг назад, и Ла Брюс махнул приглашающе Лупе на качелях – начинай.
Качели как-то неуместно поднялись над полом еще на несколько аршин и замерли.
Вчера Яков слышал ее голос – все эти зацикленные сами на себе «аморе, традиторе…» Но в тот миг, когда теплое, мандариново-звенящее меццо-сопрано вырвалось на волю, переплелось с тоскующей флейтой…Доктору припомнилась тайная комната, темная и полная от пола до потолка благоухающими, изнывающими от себя самих оранжерейными фруктами. Теплый, веселый запах – апельсинов, мандаринов, клубники – и голос рыжей раскосой девчонки, парящей высоко-высоко на цветочных качелях. Качели медленно позли вверх, и выше поднимался голос, золотыми трепещущими крылами осеняя и крошечный зал, и расписанную звездами сцену. Бедная Октавия, заточенная в крепость своим тираном…
Die heiße Glüht zwar brennend angesehen…
(Жаркое пламя разожгла во мне…)
Ла Брюс отнял от губ флейту и внимал льющейся арии с грустным и глупым лицом, и все прочие слушали – именно с грустными и глупыми лицами, и Гросс, и Поппея-Оксана, и сам Левенвольд, у того даже слезы дрожали на кончиках золоченых ресниц. Яков достал платок и промокнул свои собственные набежавшие слезы – так хорошо она пела…
Качели поползли вниз, и дива вдруг сбилась, запнулась, судорожно вцепилась в канаты и, совсем как Ди Маджо вчера, как будто попыталась спрыгнуть на землю вниз. Яков увидел, как закатились ее глаза. До пола было еще далеко, почти человеческий рост, а девушка уже опасно кренилась, и сорвалась, и летела – в руки монаха из хора, не верящего в собственное счастье.
- Обморок, - констатировал доктор, нащупывая слабо бьющийся пульс. Дива лежала на полу под качелями, голова ее покоилась – на коленях того самого счастливца-монаха, и все прочие стояли рядом плотным любопытствующим кругом. Только Левенвольд брезгливо отступил, с кислым лицом – испортили арию.
- Коко, неси ее за кулисы, - лениво вытягивая слова и картавя, повелел он доктору, - У меня недостаточно времени – еще и на ваш лазарет. Продолжим без Лупы – что там у нас дальше?
Доктор бережно подхватил на руки легкую, как птичка, певицу, и понес за сцену. Гросс увязался за ним, помог пристроить ношу на скрипучую хлипкую козетку, но потом объявил: