- Что за балаган, Ла Брюс! – восклицал с отчаянием прекрасный Левенвольд, - Где вы нашли такое в либретто у моего Генделя?
- Это – лацци, ваше сиятельство, - ковыряя ножкой половицу, сознался Ла Брюс, - Представление невозможно без лацци. Лацци, задорная веселая шутка – душа представления. Публика без юмора затоскует. Уснет…
- Мы должны развивать благородные вкусы, а не потворствовать – низменным, - величественно произнес обер-гофмаршал, - В моем представлении – впредь попрошу обходиться без карл и без лацци.
Ла Брюс жестом отослал маленьких комиков – и те прокатились мимо доктора за кулисы – где уже свисали с крюка панталоны, дожидались одного из актеров.
Яков спустился из-за кулис в зал, приблизился к Левенвольду:
- Ваша сиятельная милость…
- Ты все еще пахнешь, Коко, - гофмаршал сморщил изящный нос, - Из-за амбре я не смогу говорить с тобою – болит голова. Иди и возвращайся – когда совсем отмоешься.
Доктор понуро отступил. «Верно Петька сказал о нем – гангрена редкостная». Ла Брюс придержал Ван Геделе за рукав, взял под руку и нежно, утешительно погладил ладошкой по манжету:
- Не плачь…- прошептал он Якову на ухо, - Мы все для него – нестерпимо воняем…
Неплохой был улов за сегодня – две камер-фрау (явились парой), мундшенк, шталмейстер, царицына бабка-шептуха (так в придворном реестре она и значилась, именно в этой должности), красавец камер-юнкер, и даже целый сенатор – в черной носатой маске. Сенатора привел виконт де Тремуй, и под ярким придворным нарядом, под высоким причудливым аллонжем – Трисмегист едва признал старого знакомца. Виконт улучил минутку и дружески подмигнул приятелю – мол, вот он я, гляди, каков. И пока сенатор шепотом умолял черную матушку – о благосклонности государыни, и о благосклонности, но совсем иного рода – фрейлины Настасьи, виконт де Тремуй обходил часовню с фальшивым любопытством, разглядывал, как будто чего не видел – хотя знал он свою часовню как облупленную. Иван стоял позади сенатора со свечой – поддельный монах, провожатый в подземное царство – и двойственные чувства обуревали его.
И сейчас, укладываясь на тощий матрас в разоренных комнатах покойника Дрыкина – Иван ощущал довольство и одновременно жгучий стыд. Предприятие его – а черная богоматерь была для него в первую очередь предприятием, источником дохода – приносило немалые барыши, а в будущем обещало – и еще больше. Тайная полиция закрывала глаза на подземную часовню – то ли дело было тут в обилии политических дел, заведенных молодым режимом на Москве, то ли в покровительстве могущественного господина Остермана, осенившего часовню крылами своей благосклонности. Вице-канцлер Остерман ежеутренне знакомился с посланиями, собранными в серебряный ящичек – удивлялся, смеялся, выражал восхищение – изощренной фантазией некоторых господ и дам. Серебряный ящик с просьбами к черной богоматери – был для него окошком в большой мир, как сам он говорил. «Так робкий затворник наблюдает из-за портьеры – за проходящим под его окнами блистательным триумфальным парадом».
Но в то же время Трисмегисту казалось, что с каждым визитом очередного праздного щеголя к черной богородице, с каждой нелепой, страстной, жадной просьбой к ней – где-то далеко, в подмосковном маленьком дворце, потихоньку уходит жизнь из той, с кого написана темная икона. Прежняя хозяйка его, матушка Елена, бывшая царица Авдотья, болела и умирала, и казалось Ивану, что именно из-за его – «предприятия» - жизнь и утекала от нее, по струечке, по капельке, и желания, что исполняла черная икона – исполнялись ценою этой утекающей жизни.
Иван уже вкушал первые сны, когда в дверь постучали. Он поднялся, не зажигая свечи – и в темноте он видел, как кот – и пошел открывать.
- Здравствуй, Ивашечка, - красавица-княгиня Нати Лопухина отодвинула Трисмегиста и шагнула в темный дом, - Что, разбудила я тебя?
- Так утро скоро, хозяйка, - зевнул Трисмегист, прикрывая рот ладонью, - Когда ж еще спать.
- Что поделать, если муж мой, пьяница, лишь под утро ложится, - вздохнула княгиня, - Проводи меня к тетушке, на минуточку.
Иван молча затеплил свечу, отодвинул гобелен, под которым пряталась потайная дверь – в подземное царство. Княгиня являлась в подземную часовню почти каждую ночь, и с тех пор, как лишилась нежеланного ребенка – в записках своих просила черную матушку только об одном. О любви Рене Левенвольда. Остерман каждый раз иронически поднимал бровь, разворачивая поутру княгинины каракули: