- Вот так вы меня и бросаете, - убито проговорил Левенвольд, и даже золото его померкло – от горя, - Брат мой уезжает, как раз до ноября, ты от меня отказался – власть для тебя дороже, чем наша дружба…Барбаренька мне противна, но она выбрала меня, словно куклу с витрины, и пальчиком указала папаше – хочу! А тут и слухи о ребенке, как нарочно, и это гнусное дело, и муттер откупается от слухов именно мною – именно бедным своим Габриэлем….
- Бедный Габриэль, - эхом повторил за ним вице-канцлер, - Но жениться-то тебе все равно придется, так почему не сейчас?
Левенвольд не ответил. Он сделал шаг к вице-канцлеру, порывисто обнял его, так, что взметнулся над ними золотой вихрь его мотыльковой пыльцы, и прошептал со страстным отчаянием:
- Хайни, Хайни, Хайни…Ты умный, ты самый умный, и ты добрый. Ну сделай хоть что-нибудь, чтобы все разрешилось, и было бы всем хорошо…Ты один это умеешь. Ты же знаешь меня, я дурак, но как же не хочется быть вещью, которую отдают в заклад…Помоги мне…
Он так стоял, с совершенно убитым видом, обнимая друга и уронив голову ему на плечо, и, кажется, искренне горевал – бог знает о чем. Остерман бережно погладил вздрагивающие золотые кудри:
- Отодвинься, Рене, ты меня запачкаешь. Эта твоя пудра – она как оспа, заразна. Я понял тебя, я попробую. Попытаюсь…
- Со мною столько лет играли – как с куклой. Я не хочу так больше, - словно оправдываясь, пояснил Левенвольд, отстранился и кончиками пальцев машинально взбил свои локоны.
- Ну вот опять – весь прах летит на меня, - посетовал Остерман, - Марта дома сделает мне выволочку, что я снова весь в твоей «пудрэ д’орэ». Пойдем, а то удивятся – отчего я так долго не уезжаю. Мое чудо-кресло заждалось меня в карете. Что ты хотел здесь взять?
- Обещание с тебя – что ты меня не бросишь, - пожал плечами обер-гофмаршал, - А больше ничего. Что ж, пойдем, пока не проснулся – кто он там, Мордашов или Тремуй?
- Выйдешь к ним? – шепотом спросил Яков у Виконта, глядя вслед удаляющимся вельможам – они шли по гардеробной, как по лесу, и отстраняли от себя рукава кафтанов – как ветви, и Якову вспомнилась другая пара, в настоящем майском лесу, тоже с несуразной какой-то общей тайной.
- Я им не нужен, - усмехнулся Тремуй, - Они искали не шляпу, они искали уединения.
Яков выпрямил затекшую спину, примостился было на какой-то ящик, и ящик просел под ним – то оказалась шляпная коробка.
- Ну вот, загубил парадную треуголку графа Толстого, - пожурил Якова смотритель гардероба.
- Раз она здесь – уже была обречена, - оценил догадливый Яков, - А что у них за дело такое – о ребенке?
- Хорошее дело, - от души похвалил Виконт, - Нашему брату многим вольную выписали – чтоб место в «Бедности» для политических освободить. Придворную шушеру как метлой по этому делу метут. Глупость конечно, выдумка – но дело веселое, - Тремуй понизил голос, - Якобы царица брюхата от этого вот, - он кивнул на дверь, - от Рейнгольда Левенвольде, и ребенок их наследует русский трон. Чушь, само собою, но все злятся, гофмаршала аж трясет…
«Не такая уж чушь» - подумал Яков.
- Почему же он не женится? – вслух удивился доктор, - Это и в самом деле здорово бы его выручило.
- Я три года изображаю здесь это чучело, - Виконт забавно передразнил жеманную придворную пластику, - де Тремуя. И за три года неплохо их всех тут изучил. Он же все сказал при тебе – в него играли столько лет, как в куклу, и он больше так не желает. Обер-гофмаршал с недавних пор пытается делать только то, что сам хочет. Такой вот стихийный придворный даос.
- Кто? – не понял Яков.
- Долго выйдет объяснять. Даос следует истинной своей природе… Или пытается следовать. Если хочешь, могу прислать тебе книгу – но она на китайском.
- И ты знаешь китайский?
- У нас в остроге был один китаец, я выучил его читать и писать по-русски, а он меня в благодарность – на мандарин. А по-французски я, кстати, не говорю совсем – и уже три года успешно изображаю француза Тремуя.
- А как твое настоящее имя? – спросил Ван Геделе, ему и в самом деле было любопытно.
- А ты разве не знал, Яша, - Виконт резко повернулся к нему, и черты лица его мгновенно сделались острыми и жесткими, - что у каторжан нет имен? Имена у нас отбирают еще перед этапом, мы все – Иваны. У кого есть желание – тот помнит свое прежнее имя, но это уже в некотором роде – личная тайна.