- А – Виконт?
- Тоже не имя, прозвание того, кто крутится возле господ, или даже во дворце, как я – при определенном везении. Не станет меня – появится новый Виконт, а может, два или три.
Яков смотрел на него и пытался угадать – кем был этот человек до ареста? Почему оказался в остроге, из-за чего (или кого) намотало его на эти колеса, и как он выбрался из своей бездонной, безысходной, все пожирающей, все переваривающей ямы – с новым именем, или вовсе уже без него? То было зазеркалье, та сторона, куда избегают, боятся глядеть – перевернется карта, и то, что было наверху – уже внизу, подвешено вниз головою. И, наоборот, из ада возносит нас судьба – к небесам…
На маскарад Якова, конечно же, не пригласили. Не вышел чином. В Измайлово отправился дядюшка – за ним заехал в открытом невесомом возке доктор Лесток. Доктора не наряжались для маскарада, ограничились носатыми масками – ведь им предстояло не то что бы веселиться со всеми, скорее, собирать камни – вправлять нечаянные вывихи и приводить в чувство павших в обморок красавиц.
Яков зажег свечу, раскрыл учебник по акушерству – не мешало кое-что освежить в памяти. Вечер предстоял одинокий и долгий – дядюшка уехал, Петер убежал играть. Доктор оторвал взор от книги, невольно засмотрелся в окно – на то, как, шипя, наступают друг на друга два гуся. Отчего-то вспомнилась ему опера, и нелепая авантюристка Лупа – «желаю петь перед самой царицей». И ведь споет, и прославится, и, быть может, кто-нибудь из вельмож ее оценит. Густав фон Бюрен, например, он ловелас и красавец. Якову отчего-то жаль стало Лупы, хотя чего жалеть – девка вырвалась из деревни, блещет на сцене, в эпицентре страстей, и покровитель у нее не из последних – а какие еще будут…
- Доктор Геделе, к вам человек, просит срочно! – из-за двери позвала фройляйн Арбуэ, вообразившая внезапно, что воспитание не позволяет ей заглядывать в комнату к мужчине, - Говорит – трудные роды.
Яков задул свечу, подхватил дежурный саквояж – трудные роды всегда его вдохновляли. Не зря бытует мнение, что акушеры – наибольшие оптимисты из докторов, ведь результат их труда наиболее радостен. Если не брать в расчет аборты…
В прихожей топтался лакей, в черкасских цветах, и Яков, вспомнив, что князья никого не признают, кроме самого Бидлоу, тут же выдал ему:
- Доктор Бидлоу в маскараде, в Измайлове, там его и ищите.
- Поздно искать, прошу вас идти со мною! – возгласил неожиданно слуга, - Щипцы знаменитые с вами?
- Как всегда, - доктор демонстративно звякнул чемоданчиком, - А кто рожает-то у вас – кухарка, горничная?
В ответ на это лакей сделал ну такие страшные глаза – Яков и не ведал прежде, что люди так умеют.
Петер возвернулся из «Семи небес» под утро, и был невесел. Все персоны, что прежде украшали притон своим присутствием, обретались нынче на маскараде в Измайлове, и Петруша на безрыбье сел играть с белокурым лютеранским пастором. Тот уж так уговаривал – невозможно отказать. И Петруша продул ему – и деньги, и даже перстни с пальцев, такой недотепа…К счастью, пастор не позволил ему отыграться и не стал принимать расписок, сказал, смеясь:
- Я сегодня добр, ступай домой. Эта ночь волшебная, я не хочу ее портить.
И Петер поплелся к дому – проигравший, но хоть не в долгах. На пороге попался ему Яков, с саквояжем, с мокрыми кудрями, прилипшими ко лбу.
- Ты что, от больного? – догадался Петер.
- Да, отдавал дядины долги, - Яков рванул на себя дверь, прошел в гостиную и ключом открыл «танталов бар» - бутылки, прикованные за горлышки, словно колодники на этапе. Хитроумная эта конструкция не позволяла прислуге воровать вино.
- Мне просто необходимо выпить, - Яков вытащил из бара бутылку и сделал несколько глотков прямо из горлышка, - Это не роды, это что-то…
- Надеюсь, все живы? – Петер робко прошел в гостиную вслед за братом.
- И мать, и ребенок, - успокоил его Ван Геделе, - Жаль, большего не могу тебе рассказать. Иначе не сносить мне головы. Впрочем, мне столько заплатили за мое молчание – теперь год можно не работать. И весьма настоятельно рекомендовали покинуть Москву, но этого они не дождутся.
Петруша понимающе цокнул языком – многие доктора в Москве, особенно акушеры, давали такие вот обеты молчания.
- У кого ты был? – спросил он наудачу.
- Я же говорил тебе – мне не велено разглашать, - Яков сделал из бутылки еще один глоток, - Скажу лишь, что кое-кого в этот самый час порют на конюшне. И вряд ли бедняга доживет до утра.
На простеньком личике Петера отразилась такая работа мысли, что Якову сделалось его жаль.