Выбрать главу

- Очень! – с готовностью выпалила прима.

- Я буду ругать тебя, - пообещал Яков.

- Я тоже, - из-за сцены вернулся довольный Гросс, - И притом последними словами.

- Про вас я и не сомневалась, - Лупа тряхнула головой, так, что серьги ударили по щекам, и убежала прочь, в лабиринт декораций.

- Дура, - приговорил приму Гросс.

- Ты строг к ней, - возразил добродушный Яков, - Девке петь через полчаса, переживает, волнуется – а ты ее дразнишь.

Через полчаса Гросс поспешил за сцену – следить за тем, как поползут с потолка качели, а из другой кулисы выступил Ла Брюс со своею флейтой. Флейта протяжно заныла – вот ведь инструмент факира, и не захочешь, а навернутся слезы. И царица в своем кресле прижала к глазам платок – слезы часто стояли у нее наготове, а тут и впридачу – такая музыка, рвущая сердце. Младший Левенвольд взволнованно извернулся в талии, как змея, высматривая реакцию высокой особы – неужели провал? Крах? Не нравится?

С небес неспешно спускались качели, увитые цветами, и теплое меццо-сопрано взошло, как солнце, перекрывая мучительную флейту. Задула ветром машина, взметнув золотые блестки и шелковое платье певицы – и увы, увы, это и было фиаско…

Все кавалеры мгновенно оживились и внимательно глядели – что там видно снизу, под короткой юбочкой примы? Есть панталоны или же нет? Близорукий фон Бюрен даже кончиками пальцев потянул глаза к вискам – чтоб лучше видеть, а брат его, майор Густав, привстал на заднем ряду – у себя на Митаве и не ведал он о подобных зрелищах. Певица чуть раскачивала качели, и юбочка взлетала, колыхаясь – как обещание несбыточного. Где там было им вслушиваться – в арию, в голос, в фиоритуры… «Это даже хуже, чем конь» - подумал Яков, предчувствуя дурное. И он не ошибся.

Царица отняла от глаз платок, больно шлепнула любопытного Бюрена сложенным веером с одновременным беззвучным, но злобным:

- Schlampe! – Яков прочел по губам эти ее слова.

Гофмаршал со своего места в отчаянии делал знаки Ла Брюсу, и на сцену, огибая застывших Поппею и Аницетуса, лавиной высыпались спасительные карлики – но было уж поздно. Царица встала с места – алым негодующим столбом – и замерли скрипки, и замолчала прима, и вмерзли в сцену несостоявшиеся веселые лацци. Начался великий исход – злая государыня, Бюрены с поджатыми хвостами, равнодушный старший Левенвольд, злобный и растерянный младший, розовая веселая цесаревна, наследница с болонкой, Черкасские в шелухе орехов, посол де Лириа, уже сочиняющий в своей голове злорадное донесение католическому государю…И так далее, и так далее – пока зал и вовсе не опустел. Ла Брюс, бледный, аж серый, бессильно присел на край сцены, обнял острые колени – ненужная флейта валялась рядом – и провозгласил трагически:

- Завтра же уеду! К чертовой матери, во Флоренцию! Нет, сегодня! Прочь отсюда…

Ветряная машина все дула, гоняя по полу среди изогнутых золоченых ножек – ореховую шелуху, бумажные обертки, потерянный белый платок…Прах на ветру – прах от всего, что не вышло, провалилось. Актеры стояли неподвижно на сцене, хор оцепенел, непосредственные карлики уселись на пол, и Лупа машинально раскачивала ненужные более качели. Из-за сцены вернулся Гросс:

- Что такое?

- Лопнули, провалились, - пояснил для него Ван Геделе, - Государыня гневно удалилась, и с нею придворные.

- Это бывает, - с удивительным равнодушием отвечал ему Гросс, - Фортуна непостоянна. Надеюсь, господин Ушаков не арестует всех нас – как фривольных бунтовщиков.

- А может? – не испугался, но удивился Яков.

- Он все может! – повернулся к нему Ла Брюс, - Все все могут! Только меня здесь не будет – уже через час, клянусь! Ханжи, пуритане… А вы, - концертмейстер встал на ноги и напустился на оцепеневших актеров, - Кыш со сцены, откуда пришли – на конюшню, на кухню, в людскую Левенвольда! Тупицы, бездарности…

- Пойдем и мы, - вздохнул, но отнюдь не печально, Гросс, - Раз тупицы мы и бездарности. Я знаю кабак неподалеку, где можно залить печаль. Ведь нам некуда вернуться с тобою – не ждут нас ни на кухне, ни в конюшне, ни в людской Левенвольда.

- Обер-гофмаршал, наверное, теперь со зла растерзает всех нас, - предположил Яков, но Гросс покачал головой, увлекая его за собой, в лабиринт картонных декораций:

- Он не вернется. Он не играет более – в сломанные игрушки. Сделает вид, что провал – целиком заслуга Ла Брюса, и с чистой душою выкинет Ла Брюса вон. Он уже сватает в Петербург, на новое место – новую звезду, молодого концертмейстера Арайю. Спишет Ла Брюса, пригласит Арайю – и начнет роман с чистого листа. Мы все для него игрушки, которые он привык ломать и бросать.