- Арап-шталмейстер? Он справится и сам, без моего участия – он молод и силен, ему нужно разве что время, набраться сил, - доктор снова потянулся было к бутылке, и Десэ жесткими пальцами удержал его руку:
- Не напивайтесь. Возможно, сегодня вам доведется шить – а для этого требуется твердая рука. Я доктор для мертвых, не для живых – и то знаю, как тяжело положить хороший шов, если хватил лишку. Ваш клиент сегодня – не арап-шталмейстер. Там дело, возможно, куда хуже. Так вы едете – или останетесь благородно ожидать ареста?
- Еду, Десэ, - Яков поднял с пола докторский саквояж – и подумал, что сутки уже не выпускает его из рук, - Не забудь отправить к дяде лакея, - напомнил он Петеру, - и молись за меня, если ты у нас не агностик.
- В тюрьме мы были на ты, - уже в карете напомнил Яков черному пастору, и тот отвечал с усмешкой:
- Твой братец не в курсе нашей близости – и не надо. Раздобыл ты ведьмин амулет?
- Почти, - Яков вспомнил о своей оккультной забаве, показавшейся сейчас, после ареста бедняги Гросса, глупостью и ребячеством, - К утру принесу его к тебе в «Бедность», если прежде сам не окажусь в одной из камер.
- А ведь я могу спрятать тебя, - хищно улыбнулся Десэ, - У них на самом виду. В мертвецкой, или в пустующей камере – хочешь?
- Я не стану бегать от них, как заяц, - сморщился Яков, и Десэ тут же потрепал его по плечу:
- И правильно. Ведь Миньон тебя и не отдаст. Ты ему еще нужен, - и пастор заговорщицки подмигнул.
- Миньон? – переспросил Яков.
- Миньон, Красавчик – это старое прозвище шевалье Левенвольда, еще со времен петровского двора, когда он дежурил на дверях в антикаморе, и чесал пятки своей муттер Екатерине. Сейчас он, конечно, много бы отдал, чтобы старое прозвище поскорее забылось.
«Шевалье, - царапнуло Якова, - Да, он же младший из баронов – значит, именно шевалье…»
- Отчего же ты сам не взялся зашить своего больного? – спросил он у Десэ, - Ты ведь такой же врач, разве что тюремный.
- Я прозектор, - поправил его Десэ, - Моим пациентам не больно и не страшно. А живых, особенно некоторых – мне их, ты не поверишь, жалко. Особенно того, к которому мы едем – я давлюсь злостью каждый раз, перевязывая его, и когда-нибудь, клянусь, задушу мерзавца – егособственными повязками, чтобы он более не мучился…
В глуховатом голосе черного пастора послышались злость, и отчаяние.
- Кто это, Десэ? – спросил Яков.
- Увидишь.
Карета встала на обочине – пропуская на узкой дороге кожаный темный дормез, длинный, словно похоронные дроги. Яков и в темноте смог оценить, какие в дормез впряжены были лошади – породистые, горячие, словно огнедышащие посланцы из самой преисподней.
- Знатные у кого-то кони, - похвалил он невольно. Десэ проводил карету сощуренными глазами:
- Карета едет – выходит, все у них кончено. Нам стоит поторопиться. Поспеши! – крикнул он кучеру, и пояснил для Ван Геделе, хоть и совершенно непонятно, - Викинги рекомендуют воинам три дня ходить с раскрытой раной, но я другого мнения, считаю, что повязки стоит накладывать вовремя.
Возле дома младшего Левенвольда – Яков впервые увидел фасад его дома, украшенный мерцающими в темноте серебристыми вивернами – на каретном развороте уже стояла другая карета. Игрушка, шкатулка на высоких тонких колесах – воплощенная девическая принцессина мечта.
Десэ, завидев карету, в сердцах плюнул на землю, свесившись из возка:
- Дура Балкша, бес ее дери! Придется нам, доктор, обождать внизу – пока она не изволит убраться.
Яков искренне удивился – что делает в доме графа, да еще ночью, прекрасная колдунья Модеста Балк? Тем более, что Левенвольду она годилась в матери, если, конечно, нужна была ему подобная мать.
Десэ провел доктора в гостиную, озаренную скудно по случаю ночи, и сам присел на изумрудно-золотой диванчик. Яков тут же спросил, кивая на куртуазное благовещение:
- Настоящий у вас Ватто?
- Нет, сами рисовали, - буркнул Десэ, и тут же пояснил, - Я не смыслю в картинах. Эта – подарок от матушки Екатерины, по случаю обморока на балу старейшин, ну, и именин.
Яков не очень понял – кто из них падал в обморок, но спросил другое:
- А когда именины у Ренг…Рейн…
- У Рейнгольда? – рассмеялся пастор, - В мае. Т-с-с, вот она, пусть пройдет. Сиди тихо, - и сам замер в тени, как статуя.
На мгновение Якову и в самом деле померещилась на лестнице – ведьма Модеста. Черные спиральные кудри, тонкий стан – как у резного шахматного ферзя, и синие, даже в полумраке заметные глаза, и знаменитый низкий вырез у шелкового платья…Но то была другая дама, моложе на двадцать лет – Нати Лопухина. Она прошла мимо них, не глядя, никого не видя – в полувершке от пола, парящая в мечтах, пролетела на призрачных крыльях недавней победы.