- Отчего вдруг? – Трисмегист и рад был, и растерян – что так мгновенно прекратилось его предприятие.
- Это вору знать, не мне, - пожал плечами Виконт, - Он решает – мы все повинуемся. Ты же царицу не спросишь – отчего одних она казнит, а других милует. Пойдем, дружок, к твоей богине – ты приберешь ее. А я – попрощаюсь.
- Черная Изида, и японская Черная Каннон, и гаитянская Эрзули Дантор, иссеченная шрамами, - так говорил Виконт, протянув руку – к стоящей на аналое иконе, приветствуя ее и прощаясь, - Католические черные мадонны Испании и Майорки, и черная Матка Бозка Ченстоховска, и черная индийская Кали – зло ради зла…Смерть, боль, ложь, и неутоленные желания, и любовь, приобретенная кровью и злодейством…Она исполняет желания – но понял ли ты, какой ценою? Догадался ли, перед кем ползали на коленях все твои петиметры?
Трисмегист не ответил – он собрал огарки свечей, и спрятал за пазуху – серебряный ящичек господина Остермана. Утром предстоял Трисмегисту доклад – последний – перед этим глубокомысленным господином.
- Черная госпожа ничего не умеет давать даром, - продолжил Виконт, - Мы покупаем у нее, или берем взаймы – и неизвестно, что хуже. И мы в любом случае – когда-нибудь ей заплатим. Петиметры этого не ведают, они привыкли брать даром…То-то будет им потом сюрприз.
- Не все такие, - возразил Трисмегист, - Вчера был один – он явно знал, кто перед ним. И платил – вперед. Он сказал – «здравствуй, шварце муттер», и разрезал свою руку – видишь, весь аналой в крови.
- Ну и дурак! – рассмеялся Виконт, - Эрзули Дантор не принимает кровь, кровь любит Папа Огун. Хотел бы я знать, кто это был у тебя, такой умный?
- Я не узнал, - отвечал Трисмегист, - Все же в масках, как тут узнаешь…С ним шулер был известный, тот, что в «Небесах» все играет, прозектор.
- А-а, - Виконт, кажется, понял – кто же там был, - И чего просил он у шварце муттер? Любви? Взаимности от своего предмета?
- Вот и нет, - Иван снял икону с аналоя и бережно завернул в тряпицу, - Die Freiheit – знаешь, как это переводится?
Глава 26 Анна Ивановна
Ждала-то она – не его…И другой помстился ей на пороге, когда Бюрен привел его в комнату. Если горят всего три свечи, и те слабые, из самых дешевых – неудивительно, что примерещился ей другой, и подведенные синим глаза – и показались синими.
Она воскликнула тогда:
- Гасси! – и, наверное, перепутала карты – множеству историков, потому что ту их встречу – уже сейчас перепевают на все лады досужие мемуаристы.
- Я тень вашего Гасси, его местоблюститель, его марионетка, - говорил он по-французски, склоняясь к ее руке, - Я здесь от него, и с благими вестями. Нынче ночь благовещения, и я – ваш Габриэль, принцесса.
Габриэль, ночь благовещения…Он прибыл сказать – избрана ты среди жен. Но сам он – ничто, почтовый голубь, всего лишь принесший благую весть в своем клюве, письмоносец, Меркурий…
- Завтра, возможно, уже ранним утром, прибудут послы из Москвы. Русские избрали вас на царство, принцесса, вы станете императрикс. Но вы будете – игрушечной императрикс, их карманной квинни, послы потребуют от вас – подписать их особые дворянские вольности. Это заговор, они условились заранее, Долгорукие и Голицыны – стреножить вас, лишить и зубов, и когтей. О, не гневайтесь так, отпустите мою руку, не ломайте ее…Мой брат сохранит для вас самовластие. Мой брат, и мудрый барон Остерман. Всего лишь выслушайте меня, принцесса – вам останется разве что выучить вашу роль, мой брат расписал ее для вас, каждый ваш жест, как партию – по нотам…
- Говорите же, Рейнгольд, я слушаю, и больше я не сделаю вам больно…
Тогда она в презлобстве и в самом деле – едва не сломала ему пальцы. Несдержанность в гневе – увы, такова их фамильная черта. И ангел благовещения знал – о фамильной проклятой гневливости, и пока говорил с ней – все гладил руку ее горячей своей ладонью, все успокаивал. Он был неплохой режиссер, этот Габриэль, он прошел с будущей императрикс всю ее роль, каждый жест, каждое слово, поставил каждую ее интонацию – на необходимое место. Он устраивал когда-то праздники при дворе – и с актерами обходиться умел.
Прежняя царица, Екатерина, звала его когда-то – Вилли, он был – одно лицо, с казненным ее де Монэ. Но та, бедняга, кажется, совсем помешалась на казненном своем камергере – оттого и похожий мальчишка-юнкер все спьяну и сослепу казался ей – Виля.