- Ты что – тоже? Тоже думал, что то дело ушаковское – правда? Да за собственного ребенка я не дал бы и пуговицы…Она – не моя…
Яков накинул пеленку обратно – младенец спал, убаюканный дорожными кочками. Десэ на облучке запел вполголоса:
- Le lendemain matin, deux cadavres sont arrives…(Наутро приплыли два трупа…)
- Столько жизней – за одну маленькую и никчемную, - глубокомысленно промолвил Левенвольд, которому белый табак все-таки, похоже, ударил в голову, - Все те люди, в «Бедности», и охранники, и несчастные старухи – солнце встает, а все они мертвы. Жив разве что бестия Фишер, но этот переживет – и потоп, и снятие пятой печати…А прочие, кого ты видел сегодня – все, все уже умерли. Черный папа Ушаков отлично знает свое дело. И ты умер, Яси Ван Геделе, и я говорю с твоим призраком, и дядя твой завтра узнает – что ты утонул, в Москве-реке. В Польшу поедет месье Изоля, и мадам Изоля, и двое их детей, и две няньки…Ах да, гонорар для месье Изоля, как я забыл, - Левенвольд извлек из-за пазухи кошелек, похудевший за ночь ровно вдвое, - Вот твоя пятерка, Иаков Изоля. Увы, звучит не так хорошо, как Яси Ван Геделе…А то, что ты у меня купил – де Тремуй получит его уже сегодня. Слово – дворянина.
Возок встал на заднем дворе дома Левенвольда – Яков тотчас узнал лепившиеся друг на друге флигеля и пристройки. Напротив стоял уже готовый длинный дормез – карета для долгих путешествий, с печкой и лежачими, как колыбели, сиденьями.
- Перебирайтесь, вас уже ждут, - Левенвольд небрежно кивнул в сторону дормеза, и прибавил, увидев растерянное лицо Якова, - Все твои вещи, и деньги, все уже собрано и ждет тебя. Ничего не пропало, не бойся. Ступай же, Яси…
Десэ сошел с облучка и отворил ему дверь – Яков спустился на двор, прижимая ребенка к груди. Младенец вдохнул осенней прохлады и вдохновенно заорал. И из дормеза откликнулся – такой же детский писк, но куда слабее. Десэ подошел к дормезу и почтительно распахнул – уже следующую дверь:
- Прошу вас, месье Изоля. Ваши новые абшиды, - и пастор мгновенным, шулерским жестом, переложил – из своего рукава Якову в карман – конверт с документами, - Le Roi est mort, vive le Roi!
Дитя в одеяле брыкало ногами и, кажется, не на шутку обдулось. А крик стоял…Яков поставил ногу на любезно опущенную для него ступеньку, и заглянул в дормез – две няньки смотрели на него из недр оловянными глазами, как аллегория тупости и алкоголизма. И на длинном дормезном сиденье, в темной бархатной глубине – была и его волчица, качала плетеную дорожную люльку.
- Фу, как пахнет! Он у тебя обкакался – ты что, не чуешь? – возмущенно воскликнула Лупа, и протянула руки – не к Якову, к свертку под его плащом, - Давай, я перепеленаю.
- Вообще-то он – девочка, - поправил Яков, и вступил, склонив голову, в низкую и душную темноту дормеза.
За окном – стеной стоял ледяной осенний дождь, с ветром и первой снежной крупкой. Последние темные листья беспомощно налипли на стекла, словно просили спрятать их от грядущих безжалостных холодов. Мордашов и де Тремуй безмятежно резались в карты, в столь полюбившееся при дворе экарте, и печка дышала живым осязаемым теплом, и свечи горели и грели – в кругленьких веселых ореолах. Де Тремуй на этот раз позволял себе проиграть – ведь рыба не станет клевать без прикорма. Но и Анри Мордашов желал бы сегодня проиграть – он мечтал об удаче в любви, и только в любви, а удача в любви и в картах – явления несовместные.
- Господин виконт, к вам там один просится, - мальчишка-казачок влетел в гостиную – смесь услужливости и дерзости. Он держался уже как слуга, отставлял ножку и гибко кланялся, но говорил – еще как гражданин подземного города, трескучей высокой скороговоркой, - Месье француз…
- Не говорят «господин виконт», Миша, - мягко поправил казачка де Тремуй, - Или «ваша милость», или уж «господин де Тремуй». Проводи гостя в кабинет, я сейчас к нему подойду.
- Кто ходит к вам так поздно, в такую пору? – удивленно поднял бровь Мордашов, и блики от свечей заколебались на яично-гладкой его лысине.
- Картежники мои, все долги отдают, - отвечал небрежно Тремуй. Он отложил карты, рубашкой вверх, и для верности водрузил на них подсвечник, - Я оставлю вас, Анри – клянусь, совсем ненадолго. Вы не успеете без меня соскучиться.
Виконт встал из-за стола, и сошел по лесенке в кабинет – пока он шел, лицо его из добродушно-дурацкого сделалось жестким и злым. В кабинете сидел уже пастор Десэ, мокрый и в снегу, с коробкой наподобие шляпной, тоже – мокрой и заснеженной. Десэ набил вонючую солдатскую трубочку и уже совсем готовился закурить.