Глава 29 О, банши!
- Прежде я в хоре пела, в церкви. Народ слушал, кто-то плакал даже – мне казалось, лучше жизни и быть не может…Потом этот явился, мой граф-искуситель. Тоже слушал, глаза платком вытирал. И давай мне петь – сам, как сирена – поехали, Лукерьюшка, со мною, на театре у меня будешь выступать, будешь прима, царица станет тебя слушать…И весь свет узнает…Дуре много ли надо – поверила, прыгнула к нему в сани – и ага…А теперь вспоминаю, как в церкви пела, и народ меня слушал, и плакал – и опять мне кажется, что лучшей доли и быть не может…
Все уснули – младенцы, пьяницы-няньки, два лифляндца-охранника. Только Лупе одной не спалось – дрожала в постели, все казалось ей, что не будет им дальше дороги, и вот-вот случится что-нибудь дурное. Яков обнимал ее, гладил по волосам и шептал:
- В Польше тоже девушки поют в церкви. Приедем – и снова станешь ты петь, и все будут слушать тебя и плакать.
- Так поют-то – девушки, - горько засмеялась Лупа.
- Капеллан услышит, как ты поешь – и все ему равно станет, девка ты или нет. Такой голос послушать – со всей Польши паны съедутся.
- Где мы, Яшенька, и где – та Польша, - вздохнула Лупа, и горькие слезы полились у нее от глаз – к ушам, - Не видать нам Польши, я чую…
- Морозы ударят, снег пойдет, дорога белая ляжет – и поедем, - пообещал доктор, сам себе не веря. Мороз давно ударил, подморозив осеннюю грязь, а они все сидели – в подмосковной глухой деревеньке, на отшибе, в крестьянской избе. Левенвольд то ли забыл про них, то ли получил приказ пока их попридержать – ведь он был не политик, просто дворецкий, и сам не решал почти ничего. «Я постараюсь сохранить тебя живым» - вспоминал Яков его осторожное обещание. Под ковром боролись и боролись хищники, а обер-гофмаршал стоял на краешке этого шевелящегося ковра, со своим игрушечным гофмаршальским жезлом, которым мог он разве что поприветствовать победителя.
В деревне выли собаки – словно к покойнику, и ледяной, совсем зимний ветер трепыхал тяжелые деревянные ставни. На крыльце послышались то ли шаги, то ли что-то ударило – доктор сел на постели. Лупа наконец-то уснула, и Яков осторожно, чтобы не разбудить ее, выбрался из-под одеяла. На печи спали няньки, и рядом – уютно примостились две плетеные детские колыбельки. Возле самой двери, на двух сундуках, храпели их сторожа-лифляндцы, налитые водкой – шум на крыльце ничуть их не потревожил.
Яков выбрался в сени, сошел с крыльца – на последней, присыпанной снежной крупкой ступеньке, что-то чернело. Что-то маленькое и круглое. Яков наклонился, поднял – то был мандарин, замерзший и высохший. На твердом ледяном боку вырезана была улыбающаяся рожица – привет от подземных обитателей. Знать бы еще, хорошо это или плохо? Кто они, враги ли, друзья – московские подземные тати? И спросить не у кого – тот, кто оставил весточку, давно за околицей, и кого теперь спрашивать, кто ответит…Разве что Мавра Зайцева – вспомнил Яков давнюю свою игру, мальчишескую проделку с гри-гри. И ведь верилось – в такую-то глупость…Мавра-Мавра…
- Хорошо, что ты позвал меня, доктор.
От черной стены отступил черный же силуэт, отчетливый чернильный абрис – на белом снегу. Все, как и рассказывала в сказках своих ведьма Модеста – длинные, со снегом перевитые волосы, темные одежды, лунный фосфоресцирующий лик. Восставшая покойница. Яков прикусил язык, чтоб вслух не воскликнуть: «Merde!»
- Что, Мавра, плохи наши дела – раз ты явилась? – спросил он у ведьмы.
- Да уж не хороши, - фосфорное белое лицо дернулось, подобием улыбки, - Смерть идет за вами. К утру здесь будет. Уходи, доктор…
Яков сделал шаг к ней – расспросить, да и рассмотреть поближе. Но поземка взметнулась, и взметнулись волосы, перевитые, или с сединою, или со снегом – и как только упала снеговая завеса, никого уж не стало. Собачий вой вдали превратился в лай – захлебывающийся, давящийся сам собою, словно ария кастрата Ди Маджо. Смерть шла за ними – уже близко-близко, уже по самой деревне.
Из-за дальних домов, на снегу, черные на белом – показались два всадника. Вернее, один всадник и бегущая рядом с ним лошадь. Конские копыта стучали по заледеневшей грязи, пробивая тонкий лед на подмерзших лужах. Яков подбросил в ладони холодный, сухой мандарин, и вгляделся сощуренными глазами в ночного гостя – кто же это? Но луна спряталась, рваные тучи застили последние звезды, и не разобрать было, что за тень все ближе и ближе, такая черная – на будто бы светящемся изнутри снегу. Яков оглянулся – в доме было тихо, странно тихо. Почему никто не проснулся, заслышав голоса во дворе? Лупа спала так чутко, и дети, чуть что, сразу принимались орать – но отчего-то сейчас дом молчал.