Всадник влетел во двор, и вторая лошадь бежала следом за ним – как собака, словно боялась потеряться. Человек соскользнул с коня – не так чтобы очень ловко, тут же самозабвенно чихнул, прикрывая лицо рукой в перчатке, и бросил Якову повод от собственной лошади:
- Привяжи их куда-нибудь, Коко, эту и вторую. Я весь чешусь из-за проклятых животных, будь они неладны.
Яков слушал – этот поставленный тихий голос, и смотрел, не веря глазам своим – на обещанную ведьмой смерть. Стоит отметить, весьма грациозную и изысканную – даже под колючим ноябрьским снегом. Обер-гофмаршал отнял перчатку от лица, очень бледного в ночи, лица без краски и без маски – ему все равно было, что его здесь узнают.
- Черт бы побрал – и тебя, Яси Ван Геделе, и меня, и мое проклятое дворянское слово, - он совсем по-птичьи склонил голову к плечу, и улыбнулся невинно, - Я ведь прислан сюда – чтобы тебя убить…
Яков подумал – такого убийцу ничего не стоит придушить, он переломится и от собственного чихания. Левенвольд прочел его мысли и змеино улыбнулся – в точности как его брат:
- Мой Десэ уже в доме…- Яков дернулся было к дому, и вслед услышал, - Погоди, Яси. Его цель – только сторожа и няньки…
Левенвольд прокричал это ему в спину, и Яков, уже на крыльце, обернулся невольно – на этого негодяя, на этого дурака, состоявшего в особенных отношениях – не только с мужчинами, но и со смертью.
В доме было темно и тихо, но Яков вошел – и зажглась свеча. Лупа, одетая, сидела на постели, у ног ее стояли две люльки – и дети в них молчали.
- Не дергайся, я дал им пустышки, с водкой, само собою, - Десэ отошел от печи, с почтительной нежностью пряча в рукав гарроту. Свеча его, прилепленная на выступ печки, светила ярко и ровно. Тела он прикрыл, зипунами и покрывалами – эстет…- Собирайся, доктор, хватай бебехи – и на выход. Через час он будет здесь.
- Кто? – не понял Яков. Смерть их была вот она, тут – кто же еще?
- Мой брат, - Левенвольд вошел в комнату, и Яков невольно обратил внимание – как держит он спину, словно ангел, которому только что срезали крылья, - И ты, и ребенок – для него досадная помеха. Ребенок может пошатнуть его положение, первого галанта. А я сейчас – всего лишь его наемный убийца, и весьма бездарный, стоит сказать. Уходите же, Яси. А я останусь здесь – и расплачусь сполна, за свою бездарность.
- Ваш брат вернулся? – переспросил Яков.
- Helas…И он успел поймать нас до отъезда – а я не хозяин себе, он мой хозяин. Но я хозяин пока что собственному слову, так что иди, иди уже – черт бы тебя брал! Только – еще одно…
Левенвольд склонился над люльками, поморщившись – от этого своего движения:
- Которая из них?
Лупа глянула на него, кокетливо, исподлобья, из-под ресниц:
- Ваша – вот, - и пальчиком указала. Левенвольд взял ребенка – из другой люльки, прижал к груди, совершенно неправильно и неумело, и заглянул под покрывальце:
- Вот и он, превосходный римский нос! Смотри, не заморозь его, Яси.
У Лупы сделалось лицо – злое и какое-то перевернутое, Яков же смотрел на гофмаршала, стоявшего с ребенком на руках – с жалостью. Что предстояло ему потом, через час, в этом доме с четырьмя трупами? Какую цену придется платить ему – за свою беспечность, за верность дворянскому слову, за свою неуместную привязанность?
- Там, за сараями, за деревней, ждут тебя – провожатые, - посулил безразличный Десэ, - Поторопись, как бы не заждались. Рене, верни им младенца – пусть уже уходят.
Левенвольд положил ребенка – обратно в люльку, и видно было, что каждый жест причиняет ему боль, и одна лишь многолетняя привычка, дрессировка позволяет – хоть как-то держать лицо. Кто зашьет ему эти раны, и следующие, и следующие за следующими… Увы, доля такого ангела – поистине незавидная доля…
- Может, оставить вам мой лауданум? – предложил Левенвольду доктор, и тот рассмеялся, несколько истерически:
- А оставляй! – и глаза у него сделались совсем уж пропащие, последние, как у хворой собаки.
И жаль его – и ничего не поделаешь…«Мавра! – позвал про себя, в голове своей, Яков, - Ты что-нибудь с этим – можешь?» Доктор раскрыл саквояж и наощупь искал лауданум, и рука его уже вынырнула из недр с бутылью, когда Левенвольд за его спиной воскликнул, неожиданно весело:
- О, банши! – и прибавил остзейское простецкое, - U-la-la…
Посреди избы появилась ведьма – проявилась, как кровь из раны проступает на рубашке. Как встает из костра узкий язык черного пламени, увенчанный – белым глазастым лицом. Десэ, сам веселый и спокойный, поддержал Лупу, у которой тут же закатились глаза, а Левенвольд весьма непочтительно, но восторженно обошел ведьму кругом: