И вдруг новость, поразившая всех, кто еще сомневался в предательстве Абросимова и Василенко: их отпустили домой… Правда, на первых порах с ними были сопровождающие, конечно, контрразведчики.
Как-то Абросимов зашел с таким спутником домой, на квартиру к Богданову. Сидели долго, много пили, ели. Когда сопровождающий настолько опьянел, что уронил голову на стол и заснул, Яков улучил минуту и сказал:
— Василий, я не верю слухам. Бежим, другого случая такого не будет!
— Нет, мил человек! Ша! Уже поздно, — горько ответил Абросимов.
И Емельяна видели с контрразведчиками в кабаках. Может быть, вначале они кого-то искали там, а может, просто кутили. Второе, видимо, более точно, поскольку у Емельяна взяли почти всю казну подполья, кроме части денег, бывших на руках у Васильева и Вернидуба.
Когда стало известно, что и Абросимов и Василенко дома, комитет принял решение: — Предателей — казнить!
Приговор справедливый. Он отвечал содеянному, тому, что обрушилось сейчас в застенках контрразведки на подпольщиков по вине предателей.
Глава шестая
ЗНОЙ
— Молчишь, красная собака? — усмехаясь, сказал Татаринов, когда Григорий Спирин ничего не ответил на вопросы. — Так всё же кто был связан с типографией, кроме тех, кто арестован? Где помещается Ростово-Нахичеванский комитет партии? Кто им руководит? Молчишь… Мы сейчас развяжем тебе язык! Возьмитесь за него! — бросил он двум дюжим казакам.
Казаки сорвали с Гриши рубаху.
— Разувайся!
Не успел Гриша снять туфли, как его ударом опрокинули на пол. На колени сел казак, а Татаринов склонился над ним, держа в руке изогнутый садовый нож.
— Ну, начнешь, Спирин, отвечать?
Гриша молчал.
— Ну, твою мать… Сейчас завоешь!
Татаринов медленно стал резать кожу на ногах. Гриша закусил губы, чтобы не застонать от невыносимой боли.
— Говори, упрямая сволочь!
В ответ — только тяжелое, хриплое дыхание.
— Говори!
Щипцами у Гриши срывали ногти с пальцев, потом стали колоть шилом грудь.
Какие-то мгновения он не помнил себя: сознание оставляло его. Боль заполонила все, но в душе родилась не менее жгучая ненависть: «Выдержу! Выдержу! Убивайте — все равно ничего не скажу!»
— Крепкий попался орешек! Скажи, пожалуйста! — услышал он слова своего мучителя. — Придется отдохнуть — и снова!
— А вы его к дверям! Не пробовали?
«К дверям? — мелькнуло облегченно в воспаленной голове Гриши. — Уже? Прикончат! Ну и всё!»
Но произошло другое. Казаки стали прижимать дверями пальцы ног и рук. Они были еще целы и чувствовали боль, которая, как шило, вонзилась в мозг. Гриша застонал.
— Ну, теперь-то ты образумишься? — Татаринов склонился к своей жертве. И вдруг Гриша невероятным усилием приподнял голову и выплюнул в лицо мучителю сгусток мокроты с кровью.
— Шомполами его! — взвизгнул Татаринов.
Очнулся Спирин в подвале, на леднике.
«Значит, жив! — почти бессознательно мелькнула мысль. — О боже!» За этим крылось невысказанное: мучения еще не кончены. И, как подтверждение, послышались шаги и голоса. К Грише наклонились двое казаков.
— Оклемался? — спросил старший. — Идти могешь?
— Встать, сволочь! — фальцетом взвизгнул младший.
— Не сепети, Ванька, — остановил его старший. — Он и так пойдет. Если может — пойдет. Краснюки, они гордые!
Слова казака явились невольной поддержкой. «Вот так, знай наших, гад!» — подумал Гриша и, превозмогая боль, опираясь руками в пол, потом держась за стены, поднялся и двинулся молча к выходу.
И снова кабинет Татаринова.
— Слушай, Спирин, лучше отвечай! — сказал капитан. — Ты еще совсем молодой парень, неужели тебе охота умереть!
Спирин молчал. За эти несколько часов он поверил в себя, в свои силы. Палачи могли делать с ним что угодно, превратить тело в кровавый комок мяса и костей, но они бессильны вырвать у него признание. У большевика, попавшего в плен безоружным, остается последнее оружие — молчание и ненависть.
И Спирин молчал. Его снова били шомполами по животу, по спине. Татаринов кричал: