«Товарищи! Я прочел вашу листовку. У меня забилась кровь, прибавилось силы. Я не сомневаюсь, что вы будете продолжать начатое дело. Я умру с твердой уверенностью, что вы также будете идти до конца, до полной победы. Пожелаю вам успеха.
Да здравствует Советская власть! Да здравствует Российская Коммунистическая партия большевиков.
Я немного болен.
Привет всем.
Егор Мурлычев».
— Ты мужайся, — шепчет Леденев, — сегодня попробуем…
Он быстро ушел, унося последнее письмо Мурлычева.
Третьи сутки подряд, каждый раз с полуночи сидела в засаде у Балабановской рощи группа дружинников, инструктированных Тюхряевым. Было отрепетировано несколько вариантов освобождения товарища Егора.
Но и в эту ночь в роще было спокойно. И в дальнем ее углу не гремели привычно выстрелы, опрокидывая в неглубокие ямы очередную партию жертв белого террора. Господа палачи и в эту ночь отдыхали.
Загулявшие допоздна Бордовсков и Пачулия, пьяные и злые (какие-то гвардейские офицеры из-под носа у них увели девочек), на служебной пролетке подъехали к тюрьме, предъявили документы и потребовали выдать им Мурлычева для допроса.
Дежурный, хорошо знавший офицеров, распорядился привести Мурлычева и приказал двум охранникам сопровождать господ офицеров и арестованного.
Когда пролетка по Сенной домчала до Таганрогского проспекта, Бордовсков вдруг сказал вознице:
— Поворачивай направо!
Один из солдат запротестовал:
— Нам приказано в контрразведку!
— Молчать! — гаркнул хорунжий, а Пачулия, икая, добродушно пояснил:
— Какая разница, где вести допрос?!
Пролетка бойко помчалась по Таганрогскому, миновала Нахаловку и выскочила в степь.
— Давай на свалку! — заорал Бордовсков.
Кони резво мчались по схваченной весенним морозом дороге, топот их копыт звучно раздавался в предутренней тишине.
— Стой!..
Пролетка остановилась среди гор мусора и нечистот.
Бордовсков спрыгнул на землю, помог сойти князю и, гримасничая, поклонился Мурлычеву:
— Милости просим, господин комиссар!
Егор, понимая, что не ждать ему хорошего от этого ночного визита, медленно сполз с пролетки.
— Иди, иди сюда, миленький! — загнусавил Витька и вдруг выхватил из ножен саблю. — Собаке собачья смерть! На колени!..
— Этого ты… от меня… не дождешься никогда!
Сколько ударов нанесли Бордовсков и Пачулия уже бездыханному Мурлычеву, они не помнили. Солдаты боялись подойти к озверевшим офицерам, уговаривали их издалека:
— Начальство будет гневаться, господа офицеры! Что будет! Что будет!
С трудом удалось усадить их в пролетку и доставить в город.
Как насмешка, прозвучали строки приговора, доставленного в тюрьму утром:
«…На основании статьи 9 приказа Всевеликого войска Донского № 843 подвергнуть его лишению всех прав состояния и смертной казни через расстрел».
Палачи уже не были вольны распоряжаться судьбой Егора Мурлычева. Он шагнул в бессмертие.
12 марта Ирина Шкориненко пошла к тюрьме пораньше. Хотела успеть передачу Ёре передать до начала смены (Ирине нужно было идти во вторую). Охранник, услышав фамилию Мурлычева, сказал, не глядя в книгу, как обычно делал:
— Не значится. Следующий!
— Дяденька, обожди, — заторопилась Ирина. — Я ж два дня назад была, и он был!..
— Сказано — не значится. Проходи!
Ирина отошла от окошка в растерянности, сердце тревожно сжалось: «Неужели нет Егорушки?!» Попробовала поговорить с охранниками, те кривились и угрюмо отмахивались:
— Не знаем!
Пришлось дождаться конца приема передач и — снова к окошку:
— Дяденька, родненький, ну скажи, где мне искать Мурлычева?!
А сама подсовывает сверток с бутылкой самогона. На этот раз дежурный услышал просьбу:
— Поищи, девка, в мертвецкой. Иди! Иди с богом!
Не помнила Ирина, как отошла от окошка, как добралась домой, сообщила товарищам страшную весть.
Мать Дмитрия Вернидуба — Ульяна Максимовна — срочно засобиралась:
— Я с тобой, Ариша! С меня какой спрос!
Вдвоем они направились в мертвецкую больницы Красного Креста в Нахичеванском переулке. Сторож и разговаривать не хотел. Опять пошел в ход самогон.
Долго бродили Ариша с Ульяной Максимовной, потерянные и подавленные, среди трупов, но тела Егора, Егорушки, Ёры не было среди них. Уже слабой искоркой вспыхнула надежда: а вдруг тюремщик ошибся или что-нибудь напутал? Перевели Ёру в другую тюрьму, куда-нибудь в Новочеркасск? Пошли снова вдоль рядов. И вдруг Ирина вскрикнула:
— Вот он! Носки! Я их на той неделе ему носила. Синие, в полоску.
Только по носкам и опознали тело Егора. Лицо обезображено, на левой руке был отрублен палец, наверное, Егор невольно хотел прикрыть лицо рукой. Ирина плакала со стонами, навзрыд. Ульяна Максимовна сквозь слезы пыталась ее успокоить, но не знала, как это сделать. Плачущие, они подошли к. сторожу:
— А как нам его получить?
— Он числится за кем?
— Откуда нам знать!
— Узнавайте!
Мурлычев числился за военным комендантом. Ирина уговаривала Александра Петровича пойти к коменданту за разрешением на выдачу тела для похорон по христианскому обычаю.
Александр Петрович трясся своим большим сухим телом, всхлипывал:
— Один я остался, совсем один.
Комендант выслушал путаную речь старика, безнадежно умоляющего разрешить похоронить, потом сурово сказал:
— Плакать, отец, надо было раньше, когда занялся сын преступными делами. Иди успокойся. Разрешение на похороны получишь.
Давая разрешение на похороны Георгия Мурлычева, белые надеялись увидеть в числе провожающих его товарищей по подполью. Но за гробом отважного руководителя коммунистов шло всего несколько человек — родственники поддерживали отца, здесь же были Ирина, Ульяна Максимовна да Яков Рыбкин с Емельяном Василенко. Остальные — старухи да нищие в надежде получить какое-нибудь угощение. Правда, неожиданно оживленными стали тротуары улиц, ведущих к Софиевскому кладбищу. Все, кому нужно было идти на завод Лели и еще куда, шли в этот день и в это время по этим улицам. Шли молча, опустив голову, отдавая последние почести своему вожаку.
Полковник Сарахтин, начальник контрразведки Донской армии, вышел из себя. Начальник деникинского ОСВАГа, князь Волконский, счел возможным в присутствии руководства контрразведки Добровольческой армии, того же полковника Маньковского, шутливо поздравить «донских пинкертонов», с «успешно проведенными похоронами большевика-подпольщика».
Поэтому Сарахтин, вернувшись к себе, прежде всего вызвал поручика Пачулия.
— Так что же, князь?
— Господин полковник, прошу оказать милость: отправьте меня на фронт. — Пачулия, видимо, все взвесил заранее и теперь его слова звучали четко. — Я все осознал. Мои действия, совершенные совместно с хорунжим Бордовсковым в состоянии опьянения, нанесли вред репутации славной Донской контрразведки. Пустите на фронт!
— Захотели легкой жизни, князь?
— Я кровью докажу!
Полковник поморщился.
— Мы не на собрании поэтов! На фронт попасть вам не удастся. Вы пойдете в составе карательного отряда в Таганрогский округ. Помощником командира. Будет почетнее, если удастся выйти из операции живым-здоровым. Вот так, князь! И в следующий раз пейте умнее.
— Слушаюсь, господин полковник! Разрешите идти?..
Полковник махнул рукой.
Бордовскову повезло больше: капитан Татаринов смог убедить начальство, что действия хорунжего никак не повлияли на дела разведки Добровольческой армии, поступок его можно расценить как поступок истинного донского патриота. Это — во-первых. Во-вторых, расправа над Мурлычевым была совершена после приговора, и если формально не в соответствии с ним, то до формальностей ли сейчас! И наконец, Бордовсков вышел на важные точки деятельности нынешнего подполья красных. Наверное, это наиболее важное!