Долго плутал Емельян по лесу, все никак не мог на ту тропу выйти, которая к лесниковой избе ведет. Еще делал привал и харчился ягодой-голубикой, еще сушил портянки, ибо попал в такое болото, что еле-еле выкарабкался. Идешь по нему, прыгаешь с кочки на кочку, а они колышутся и норовят скинуть в хлюпкую жижу. И сбрасывали, не раз плюхался Емельян в воду и оказывался в ней выше колен...
А когда с горем пополам болото преодолел, еще в большую беду попал. Темно уже было, вечер настал, — вон сколько по лесу шатался! — и нечаянно в какую-то яму-завал попал. Она ветками была слегка прикрыта, и когда шагнул, на дне оказался. Попробовал вылезть — куда там! Глубина метра три. И застрял на всю ночь в той яме. Сыро, правда, было, зябко, но стерпел. Спал как убитый... Утречком пробудился и пошел на штурм отвесной стены, но не тут-то было! Кое-как достал корягу-палку и ею долбил лунки в стене, чтоб ноги можно было просунуть, и вот по такой лесенке взобрался наверх.
И опять целый день шел и шел и все лесом. Попадались, правда, протоптанные дорожки, но вели они не туда, куда надо было, и тогда Емельян сходил с них и снова шел лесной целиной. И что интересно, никто ни разу на глаза ему не попадался. Такой лес — подходящее место для партизан — и никого. Может, их вообще нет? Может, все как мыши по норам сидят и носа не кажут? Фрицев боятся?.. Невеселые мысли путались в голове, и порой хотелось волком выть, клясть судьбу за то, что она так немилосердно обходится с ним...
Но приплывали к Емельяну и светлые думы: про то, как он Гнидюка-подлюгу убрал с дороги, за что люди в Поречье будут спасибо говорить. Не его лично, конечно, будут добрым словом поминать, а неизвестного им мстителя, однако ж приятно на душе становилось от того, что одним гадом меньше стало. И расправа с зондеркомандой тоже приятственно отзывалась в душе Емельяна. Расскажи людям — не поверят: разве может один целую банду с дороги убрать? Чего доброго, еще и ярлык хвастуна приклеят. Ну и пусть, не для показа или ради ухарства какого-либо пошел он на зондеркоманду, месть его туда позвала, злостью все жилы наполнились — вот и пошел без оглядки на врагов. И невдомек ему было в тот момент — много их аль мало. Вот только бы знать: сколько этих вояк-карателей он там замертво уложил и попался ли под его гранату сам обер-лейтенант? Попался, наверно, не под первую, так под вторую. А может, и пулей прошил?
Вот такие мысли сопровождали Емельяна. С ними веселее ему было, да и дорога не казалась такой муторной. Ну а когда Степанида с детишками навещали его, — такие минуты тоже были, — душа то радовалась, то скорбью-болью обволакивалась...
К вечеру только добрался до Рыгора. Стук топора услышал и пошел на него.
Обрадовался дед Рыгор, когда увидел Емельяна, даже слезу смахнул.
— Слава Богу, пришел. Что ж так долго, али заблудился? Может, супостаты, туды их, схватили?
— Никто меня не хватал, дед Рыгор. А вот поплутал-то я солидно.
— Ну да ладно. Слава Богу, что уже тут.
— А Олеся где?
— Спит. Измаялась бедолага. Весь день к стеклу прилипшая у окна сидела, все тебя выглядывала. И плакала тоже, не возвернется, мол, мой дядя Емельян.
Емельян скинул с плеч мешок и поставил у крыльца, снял кепку и пиджак и, не заходя в избу, умыл лицо холодной водой.
— Ну, сказывай, что там? — подавая Емельяну рушник, интересовался дед.
— Доложу, дед Рыгор, ничего не утаю. Вот только отдышусь.
— Так-так... Заходь в хату. Я чайку согрею, с медком... Только тут скажи: как там Олесина бабка да Дарья?
— Нету их.
— Как это нету? Не нашел?
— Фашисты со свету свели. А избу сожгли.
— Боже мой! — запричитал Рыгор. — За што женщин так?
— Тихо, дед Рыгор. Пусть Олеся пока этого не знает.
— Добре, добре, — согласился дед Рыгор и, мягко ступая, вошел в избу.
Олеся проснулась и сразу кинулась к Емельяну:
— Родненький... Мы вас так ждали... Как хорошо, правда, дедушка?
— Ну вот, я ж говорил, што не пропаде твой Емельян, — произнес дед. Слеза выкатилась из глаза и побежала по бороде.
— А почему вы плачете?
— От радости, Олеся... Ну сядем-ка за стол, повечеряем, а потом на покой. Красноармеец-то наш притомился...
Потом втроем пили чай, настоянный на липовом цвете, с медом. Дед Рыгор и Емельян молчали, лишь Олеся изредка подавала голос.