Так вот, рассуждая сам с собой, Емельян, будто сократив путь, незаметно вышел из леса и оказался на возвышенности, с которой увидел все Поречье: село длинное, избы жмутся друг к дружке — и все разные. Одни высокие со ставнями на окнах и с резными карнизами, другие низенькие, в землю вросшие, покосившиеся, без ставень и карнизов. А те хаты, которые огнем слизаны, печными трубами, словно памятниками, отмечены. Оттого и выщербатилась улица.
Какая благодать: село у самой реки, потому и Поречье. Рекой, видать, любуется, ею живет. К реке с каждого подворья тропинки бегут, а она, Птичь, мимо садов-огородов змейкой вьется, в луга устремляется и в далекую даль убегает, что и не догонишь...
Глянул в ту даль Емельян и увидел у берега, что к дубраве прижался, человека в лодке. Осторожно пошел на него.
— Поклон доброму человеку, — спокойно произнес Емельян.
Лодочник, обросший щетиной, обернулся, пристально посмотрел на незнакомца и, выдержав паузу, с неохотой пробубнил:
— День добрый.
— Как ловится?
Рыбак не спешил с ответом, видно, не охочь он до разговоров, а может, просто остерегался чужого человека, и было бы лучше, если бы шел себе этот незнакомец дальше своей дорогой.
— Уха-то, кажется, будет, — выручил неразговорчивого рыбака Емельян.
— Будзе, штоб ен подавився, — вдруг зло произнес рыбак.
— Кого же вы так клянете?
Рыбак снова ушел в себя, молчал до тех пор, пока на крючок не попался приличный окунек.
— Будзе уха, — повторил рыбак. — А сам-то хто будзешь?
— Служил я. Потом в окружение попал, вот и брожу.
— Куды идешь? — заинтересовался рыбак.
— В Залужье. Там родичи... Перевезите на тот берег.
— Можно. Седай в лодку.
Емельян, примостившись в лодке, снова полюбопытствовал:
— И все-таки, кому ушица предназначена?
Только теперь рыбак, поняв в незнакомце человека незлобивого, сказал откровенно:
— Старосте нашему... Життя не дае... Рыбки свежай требуе.
Когда Емельян вышел из лодки и поднялся на берег, рыбак, совсем осмелев, посоветовал осторожным быть в Залужье, туда немцы-каратели из райцентра наведываются и свирепствуют. А напоследок вроде даже с укором произнес:
— Чудак-человек, шел бы ты к партизанам. За тым вон полем ольховый лес — в него и ступай. Верст через пять зустренешь их... Бывай!
Емельян махнул рукой и молча удалился от берега. Подумалось ему: мир не без добрых людей — через реку переправил и дорогу к партизанам указал. А сам почему в холуях у старосты состоит? Вот тебе и добрый человек. Какой же он добрый? Может, в одной связке с предателями состоит? Как узнаешь — на лбу не написано, кто есть кто. А возможно, он колеблющийся: от старосты отвязаться боится и к партизанам страшновато. Жаль, что не поставил вопрос ребром: давай-ка, мол, на пару махнем к партизанам!
И все-таки Емельян завернул, как и советовал рыбак, в ольховый лес, а когда наткнулся на партизанский дозор, изменил свое мнение о лодочнике — наш, должно быть, человек!
Отряд «Мститель» понравился Емельяну. Здесь порядок воинский. Есть отделения, взводы и роты, как полагается. И военных много в разных званиях: красноармейцев, сержантов, офицеров, даже моряк попался на глаза. Сам командир отряда тоже из войсковых — майор. Ему и представился:
— Красноармеец Усольцев из 48-й стрелковой дивизии...
— Где она, твоя дивизия? — удивился майор.
— Сам не знаю. Отступила в неизвестном направлении.
— Ну и шутник! — хохотнул майор и спросил: — Откуда прибыл?
Емельян подал пакет. Майор быстро открыл, спокойно прочитал страничку, написанную рукой командира отряда Петрени, и улыбнулся. Понравилось ему, видать, содержание письма. Емельян заметил даже, как повеселели глаза майора.
— Понятно, — коротко бросил майор и только сейчас пригласил Усольцева сесть. — Значит, партизанишь?
— Так точно! — быстро поднялся Усольцев.
— Сиди! Небось набил ноги, пока нас нашел.
— Не очень.
— Голоден?
— Малость сосет под ложечкой.
— Сейчас подхарчим...
Подхарчился Емельян основательно и даже удовольствие получил, особенно от борща, наваристого, ароматного. Таким борщом он, кажется, наслаждался только в своей полковой столовой, когда на кухне в наряде был. Ну да, повар — сверхсрочник с буденновскими усами — куда-то отлучился, а Емельян с дружком плеснули себе из котла полкастрюли борща и все уплели. Наелись так, что аж в сон потянуло. Ну и даванули комара в одном из кухонных закутков, за что схлопотали по два наряда, которые отбывали тоже на кухне, но уже не при котле и даже не в хлеборезке, а пришлось исполнять самое муторное дело — чистить картошку. После тех нарядов спина неделю ныла, а по ночам часто во сне являлся повар-усач и швырялся картофелем в лоб. А когда наяву встречался, ехидно спрашивал: «Борща не желаешь, Усольцев?».