Точное слово. Верное и емкое. Оно, это слово, превратившись в действие, стало Емельяновым оружием. И оружием Ермолая, и майора Волгина, и политрука Марголина — всех, всех партизан и подпольщиков.
Емельян почувствовал себя так, словно он и не в лесу, и даже не на войне, а в своем Истоке, на вечеринке, в молодецком кругу с веселой частушкой на языке.
— Ер-мо-лай, — певуче растянул Усольцев, — ты частушки знаешь?
— Чаго, чаго?
— Ни чаго, а частушки, интересуюсь, знаешь?
— Ты што, спевать вздумав?
— Угадал. Душа песни просит! — И Емельян отчеканил частушку:
Емельян спрыгнул с телеги и пустился в пляс. А Ермолай удивлялся и хохотал: никогда не видел таким своего напарника.
— Ну и парень, ну и хват! — подзадоривал Ермолай.
— Где ж ты таких залихватских частушек насобирав?
— На Урале, брат Ермолай, на Урале, — и новую частушку выдал Емельян:
— Теперь твоя очередь, Ермолай. Спой белорусскую.
— Не, я николи не святковав. И не спевав. Нема голосу.
— Давай, давай! Не прибедняйся!
— Тольки не смейся.
— Не буду, давай!
— Это точно! Оттого и поем, что в нашем доме сегодня полный порядок, — элеватор огнем полыхает, — шагал рядом с телегой Усольцев. — Давай еще что-либо белорусское!
Ермолай тут же выпалил:
— Вот это врезал! — смеялся Емельян. — Ну еще припомни.
— Слухай вось гэту, — и Ермолай пропел еще частушку:
— Ну, молодец! — хвалил Емельян, а Ермолай разохотился:
— Усе, баста. Дале не помню. Спявай свои уральские.
— И запою. Эх, гармошечку бы! Сыграй-ко, Ермолай, на чем-либо!
— На оглобле?
— Давай на оглобле, коль можешь.
— Не, брат, оглоблей только по спине можно сыграть.
— Ну раз не можешь, тогда обойдусь без музыки.
Дернулся шепелявый и, нервно оторвав измятое лицо от пахучего сена, на котором спал, невнятно забормотал:
— Цо-цо... Хто это, хто?
— Все те же, — обронил Усольцев. — Слазь!
— Ты кому?
— Тебе, щербатый!
— Мне? — Рука шепелявого потянулась к кобуре.
— Не ищи, вот он! — Усольцев показал револьвер.
— Узнаешь? Это твой. Теперь мой... Слазь, кому говорю!
Шепелявый лениво выполз из телеги и остановился.
— Нет, нет, за нами топай! По колее... Погань!
Полицай понял, что он в ловушке, побледнел, затрясся и, всхлипывая, спросил:
— Партижаны?
— Они самые.
— Куды вы меня!.. Отпустите!.. А кажали в Жагалье...
— Топай и молчи... Посмотри вон на небо.
Шепелявый несмело приподнял голову.
— Назад поверни голову... Вот так!
— Шо то?
— Пожар, — в сердцах произнес Усольцев. — Ни бельмеса не смыслишь. Твой элеватор горит.
— Ну? — выпучил глаза шепелявый.
— Усех вас спалим! — сказал Ермолай.
— Мене отпустите, — молил шепелявый. — Я-то вас выруцил... Жабыли?
— Кому сказано: топай молча! — разозлился Усольцев. — Ты лучше фамилию свою назови, а то мы до сих пор не знаем.
— Щербак.
Усольцев расхохотался.
— Цего шмеешша?
— Сам щербатый, и фамилия под стать, — все смеялся Усольцев, а с ним и Ермолай. — Щербатый Щербак!
Шепелявый, потеряв всякую надежду быть отпущенным, успокоился и понуро брел за повозкой. Может быть, и появилась у него мысль шмыгнуть в сторону и скрыться за деревьями, но разве ускользнешь от бдительного взора Усольцева. Он ни на секунду не спускал глаз с полицая. Да и наган у него наготове.