«Ну и говорун!» — подумал Емельян. А Поликарп Петрович упивался воспоминаниями. Трудно сказать, когда бы он закончил их, но в типографском подземелье появился третий человек, и Поликарп Петрович сразу оборвал свой рассказ. Пришел мужчина лет тридцати, подтянутый, высокий, со шрамом на левой щеке, поздоровался за руку с Поликарпом Петровичем, с которым был хорошо знаком, ибо поинтересовался его самочувствием, а протянув руку Емельяну, сказал:
— Слышал о вас. Товарищ Антон кое-что рассказал.
— А это Дмитрий Костюкевич, или Змитрок, как мы его зовем, — поспешил сообщить Поликарп Петрович, — корреспондент нашей районки. И заметьте, боевой товарищ. Схватился с немецким офицером и победил. В память — шрам на щеке.
— Все сказано, я молчу, — улыбнулся Змитрок. — Теперь, когда мы все перезнакомились, перехожу к делу. В этом гроте нас пока трое. Есть уже первое задание. Это листовка. Вот она, уже написана и отредактирована. О победе наших войск под Москвой. Остается нам набрать ее и отпечатать. Вручаю ее оригинал в ваши руки, уважаемый Поликарп Петрович!
Поликарп Петрович надел очки и, взглянув на оригинал, пропел:
— Давненько не набирал рукописный текст.
— Петрович, есть идея! — воскликнул Змитрок. — Сделать налет на ортскомендатуру и захватить не герр коменданта, а какой-нибудь «Ундервуд», а?
— «Ундервуд», между прочим, с латинским шрифтом, — отпарировал Поликарп Петрович.
— Пустяк! Мы ее по-белорусски научим!
— Вы сначала научитесь писать разборчиво, а то сплошная китайская грамота.
— И все-таки, Петрович, «Ундервуд» я вам добуду.
— Змитрок, смеясь, подошел к Усольцеву и спросил: — Ну как этот музейный экспонат?
— Удивляюсь, — сказал Емельян и продолжал внимательно разглядывать старенькую «американку», ее огромное колесо с деревянной ручкой, которое надо кому-то крутить, чтобы привести в движение.
— Чему удивляетесь? — допытывался Костюкевич.
— Уже не удивляюсь. Декель на месте, валики в целости. Бачок полон краски — будет печатать!
— Вот это разговор! Слышите, Петрович, будет печатать! А вы хаяли.
Петрович ничего не ответил. Он уже ушел в дело и, выкладывая в верстатку буковку к буковке, рождал строки будущей листовки. Емельян же возился у «американки», нарезал бумагу, подгоняя ее под нужный формат, а Костюкевич, примостившись на скамейке, писал что-то в блокнот. Все были заняты, оттого и примолкли.
К вечеру, когда завершилась последняя корректура листовки и пришла пора заправить форму набора в печатную машину, в подземелье появился Янка Гук с миловидной, очень молоденькой, лет семнадцати, девушкой, о которой Усольцев был уже наслышан от Костюкевича, ибо именно ее, Яну Зубрицкую, он должен был научить печатному делу. Яна — самая младшая в семье поляка Юзика Зубрицкого, женой которого была немка Эмма Генриховна. У Яны был еще брат Эрих, приятель и соученик Костюкевича, и двадцатилетняя сестра Мальвина.
Жила эта добропорядочная семья в местечке давным-давно. Юзик здесь родился, а Эмму он привез откуда-то из южных краев, то ли из Мелитополя, то ли из Симферополя. Их дети родились, учились и выросли здесь, в местечке. Были пионерами, стали комсомольцами, словом, жили той жизнью, которая была присуща всем юношам и девушкам этого небольшого, в меру шумного райцентра. Никого никогда не интересовала их национальность, но вот когда немцы пришли, людей стали сортировать, и, конечно, для оккупантов имело первостепенное значение, кто какой крови. Эмма Генриховна, оберегая своих детей, пошла в ортскомендатуру и сообщила, что она немка. Сам же Юзик тяжелобольной, прикован к постели, и поэтому главой семьи фактически была Эмма. После некоторых формальностей ей и детям — Эриху, Мальвине и Яне выдали аусвайсы — свидетельства о том, что они фольксдойч, а это давало право на ряд льгот, главной из которых было свободное передвижение. Такой документ был своего рода допуском на любую работу. Это обстоятельство и учло партийное подполье района и посоветовало всем Зубрицким занять нужные должностные места. Эрих, товарищ Костюкевича, устроился в бюро по найму рабочей силы, в ту самую организацию, которая занималась отправкой белорусских девушек и парней в немецкую неволю, Мальвина стала официанткой в офицерском казино, а Яна иногда ей помогала убирать посуду. Все они имели ночные пропуска...