— Давненько ничего не пивал, — разгладил бородку дед Сымон и хлебнул из кружки. Видно, не понравилось ему сухое французское вино, скривился, сморщился, словно принял горькое лекарство, — аж внутрях скрябе, будь яно неладно...
— Ваша правда, — поддержал деда Емельян. — А Европа пьет...
— Хай пье та Европа... Нам ихня кислятина ни к чаму... Молочка отведайте...
После завтрака и короткого сна Усольцев и Гук встретились с товарищем Антоном, которому обстоятельно доложили о проведенной операции.
— Значит, троих убрали? — спросил Виктор Лукич.
— И автомобиль?
— Так точно! — ответил Усольцев.
— А в чемодане что?
— Мундир, сапоги, белье, альбом с фотографиями и карта Белоруссии и Смоленщины, — доложил Усольцев.
— А в кошелке пять бутылок французского вина, — добавил Гук. — И автомат.
— Еще два пистолета: один при капитане был, другой — в чемодане. И сотня патронов к ним.
— Все сгодится! — одобрил товарищ Антон. — Молодцы! Полагалось бы вам отдых устроить, но некогда — листовка созрела. Змитрок превосходный текст сочинил, а Поликарп Петрович уже набирает. Сегодня же надо вам ее отпечатать.
— О чем листовка? — поинтересовался Усольцев.
— О возмездии. О том, что злодейство карателей-оккупантов и полицаев не останется безнаказанным. В листовке рассказано о партизанском суде над Баглеем, о справедливой каре, постигшей полицая Гнидюка, и приведен самый свежий факт: на днях в деревне Касаричи подпольщики поймали немца-насильника и его сподручного полицая и тоже расстреляли.
— Веские факты!
— А Щербака помните? — спросил Виктор Лукич.
— Вы ж его в плен взяли.
— Конечно, помню. А с ним что?
— Мы о нем тоже в листовке написали как о человеке, вставшем на честный путь. Только случилась беда, его убили, погиб в бою с немцами-карателями.
— Когда был тот бой? — спросил Усольцев.
— Три дня тому назад. Сначала немецкие бомбардировщики сбросили десятка два бомб на партизанский лагерь, потом до батальона пехоты с артиллерией атаковали наш отряд. Бой был тяжелый и длился шесть часов.
Нашим пришлось отступить и сменить место дислокации... Потери есть. Тяжело ранен комиссар отряда.
— Политрук Марголин?
— Он... Когда на левом фланге обороны создалась угроза прорыва немцев в наши тылы, комиссар Марголин бросился на тот опасный участок и сумел организовать отражение наступления противника. Но самого настигла пуля... В грудь... Сделали операцию. Жив пока.
— А Олеся, дочурка его, где? Она с ним была?
— Не могу сказать. Не знаю.
— Вот горе-то! Мать погибла... Теперь отец... в беду попал... Мне бы в отряд, а? Проведать надо... Заодно и мину соорудить.
— Для чего мины?
— Про казино-то забыли?
— Ничуть. Мы даже на бюро обсудили этот вопрос.
— Ну и как бюро?
— Единогласно — за! Так вот, отпечатаете листовку и вплотную беритесь за казино. А если в отряд нужно — поедете! Договорились?
— Вполне! — с настроением произнес Емельян и расстался с Виктором Лукичом. Именно в эту минуту Усольцев каким-то особым внутренним чувством ощутил близость к товарищу Антону и готов был в любой час подставить свое плечо, чтобы хоть как-то облегчить судьбу подпольного партийного секретаря. А как это сделать? Вопрос, наверно, странный. Фашистов надо больше убивать — вот и все! И тогда легче будет и товарищу Антону, и всей Белоруссии.
Вечером в типографии появилась Яна. Усольцев, пристально посмотрел ей в глаза: все ли в порядке? Яна, как и прежде, весело рассказала всем о гулянках в казино, о господах офицерах, но ни словом не обмолвилась о том, что ей пришлось пережить прошлой ночью в соседской квартире, когда ее учитель-печатник и Янка покончили с «герр хауптманом». Она уже приучена была ничего никому не рассказывать лишнего. Яна же не знала, что до ее прихода сам Усольцев по настоянию Змитрока уже обо всем доложил. Вот почему она удивилась, когда Поликарп Петрович, подойдя к ней, вдруг поцеловал ее руку и сказал:
— Я восхищаюсь вами, милая Яна!
А Змитрок, весь сияя, воскликнул:
— Гордитесь, Поликарп Петрович! Вы трудитесь в окружении героев!
— О чем вы? — смутилась Яна.
— Они все знают про прошлую ночь и «герр хауптмана», — пояснил Усольцев.
— А-а, вот оно что! — воскликнула Яна. — Но я-то при чем? Аплодисменты полагаются Емельяну Степановичу и Янке. Я лишь свидетель...
— Ладно, Яночка, славой потом делиться будем, — Усольцев решил перевести разговор в деловую плоскость. — Что дома? Мама с папой ничего не спрашивали?