И будто кто стеганул его плетью — вскочил, нашел толстое полено, доску и, примостив их к стене, легко метнулся вверх. Ухватился за балку и тут же уткнулся головой в крышу. Рукой расширив дыру, просунул в нее голову. Убедившись, что у стены сарая спокойно, вылез на крышу и по углу строения тихонько сполз на землю...
Бежал Усольцев без оглядки. А куда — пока не знал. Бежал просто на гудок, на паровозный гудок.
Этот уральский городок, окруженный со всех сторон длинноствольными соснами, был совсем ему неведом, хотя еще до войны слышал о нем, отец сказывал: там озер много и рыбалка щедрая.
Емельян озер не видел, а вот сосны из окон госпиталя хорошо видны были. Все глядел на них и восхищался статью, прямизной стволов. Вот такие, наверное, и есть корабельные, ровные как струны...
И жить хотелось. Снять скорее повязки — с груди, с ноги, с руки. Жить! Прикасаться к этим соснам, к траве — ко всему живому...
Война уже вот год уродует, калечит жизнь... И его, красноармейца Усольцева, тоже не обошла стороной: густо усеяно его тело металлом...
Но ничего, выдюжил. Снова на ноги встал — вон как они его быстро несут! Вот только скула левая ноет — постарался лейтенант. Сплюнув розовую слюну, Емельян бежал, не озираясь по сторонам и не оглядываясь назад. Хотелось скорее подальше убежать от затхлого сарая, от тех трех послегоспитальных дней, тяжелым камнем легших на душу, от обвинений и оскорблений, которые и во сне не могли привидеться Емельяну.
Так куда же он теперь? Ну вот кончится пустынная улица, останутся позади домики-деревяшки — и тогда? Может, домой махнуть? Километров двести будет до Свердловска, а там рядом его родной Исток... Ах, увидеть бы жену Степаниду! Извелась небось, измаялась, ведь целую вечность не писал. Из-за линии фронта как напишешь? А из госпиталя не хотелось волновать ее и детишек, да и правая рука в неисправности была. Думал, выпишут, отпуск небольшой дадут по ранению, тогда и свидание с семьей состоится. А не вышло! Вместо отпуска в особый отдел пригласили.
Снова утренний воздух прорезал паровозный гудок. Он и подсказал: перед открытым местом притормозил, оглядел себя. Достал иголку с ниткой и прихватил кое-как гимнастерку.
Привокзальная площадь гудела — истинный муравейник. Всякий люд здесь мельтешил: женщины с детьми на руках, ребятишки самых разных калибров, но одинаково тощие, бледные, мужики с узлами да котомками и военные — их больше всего было.
Емельян нырнул в толпу и облегченно вздохнул. Куда-то улетучился страх, который неотступно гнался за ним, окончательно исчезли из головы и сарай, и допросы. Все прошлое вытеснила новая забота: как уехать?
И эта проблема решилась неожиданно быстро сама собой: толкнулся на перрон — и прямиком к вагонам-теплушкам, у которых толпились бойцы.
— Куревом богат? — Усольцев вплотную подошел к бойцу с белесыми усами.
— Ну, имеется махра, — ответил тот и в упор посмотрел на Емельяна.
— Моршанская?
— Она самая, — боец снова пристально взглянул на Усольцева. — Ты, брат, здорово помят... И гимнастерку будто корова жевала...
Только сейчас Емельян понял, что вид-то у него и в самом деле сомнительный: гимнастерка, хотя и залатана, но все равно видно, что разодрана. И решил он шуткой-небылицей отделаться:
— Двуногая телка полоснула, отпускать не хотела.
— Сильна баба, — улыбнулся боец. — Держи махру, проказник...
— А едем-то куда? — спросил Усольцев, скручивая цигарку.
— В рай, брат, несемся. Разве не знаешь? А ты-то сам откуда утек и куда собрался?
— В тот самый рай — куда и вся наша братия.
— Значит, по пути...
По платформе прокатилась зычная команда: «По вагонам!» Усатый боец подтянул Усольцева за руку.
Вскочил Усольцев в вагон-теплушку и сразу почувствовал себя неуютно. Кто он здесь? Чужак. Все вон устраиваются на свои места, расстилают на соломе шинели, под головы кладут вещмешки, а у него — ничегошеньки нет...
— Эй, проказник, — вдруг услышал Емельян знакомый голос, — седай-ка рядом, покалякаем про рай.
— Это можно, — и Усольцев примостился на краешке шинели, которую расстелил его новый знакомый.
— Ну как, удобно?
— По-райски! — ответил Усольцев и, повернувшись лицом к соседу, тихо сказал: — Не ваш я... Из другой части... Свою потерял...
— Как потерял? — тоже шепотом спросил боец.
— Долго сказывать... Буду с вами... Мне на фронт надо...
— А ты там еще не бывал?
— С первого дня на передке, — ответил Усольцев и, подняв до подбородка гимнастерку вместе с рубахой, показал грудь.