Ваня обрадовался: может, бумага с фронта от командира выручит отца?
— Не надо райисполком, — возразил Хафизов. — Выше писать надо.
— Что ж, и выше напишем. Но полагается по инстанции.
Еще большим уважением проникся Усольцев к лейтенанту за то, что командир так запросто подошел к Ване и обнадежил, чем, конечно, облегчил душевную боль бойца. Теперь Ваня будет жить со светлой надеждой, которая и настроение поднимет, и сил прибавит. А ведь добрый настрой души бойцу всегда необходим, особенно перед боем. Жизнь на войне полна невзгод и опасностей. Усольцев их досыта нахлебался. И когда приходит что-то светлое, радостное, трудность преодолевается легче и быстрее. Что нужно, скажем, бойцу, идущему в атаку? Вера! Вера в командира, в его приказ. Если солдат убежден, уверен, что командир у него умный, толковый, всегда действует не наобум, а расчетливо и добропорядочно, — он, солдат, горы свернет.
Каким-то внутренним чутьем Усольцев почувствовал, что лейтенант Брызгалов и есть тот командир, которому вполне можно доверять.
Но кто-то же усомнился в этом и «настучал» на взводного: мол, потворствует прихвостням врагов народа, сам заступается за них, и вообще во взводе царит не наш дух. И пошло-поехало. Началась такая канитель, от которой стало в вагоне неуютно и муторно. На каждой остановке из вагона выдергивали по одному бойцу и вели на допрос. Почти всех допросили: и Петропавловского, и Иванова, и Гулько, и Усольцева, и Хафизова, и взводного Брызгалова...
— Товарищ Сталин требует порядка, организованности, сплоченности и высокой революционной бдительности, — сказал особист лейтенанту Брызгалову, — а у вас во взводе бедлам, бойцы плетут небылицы. Как воевать-то будете?
Лейтенант, ничуть не дрогнув от нелепых обвинений, выпалил, как бывало на политзанятиях:
— До последней капли крови!
Усольцеву снова пришлось услышать неприятное:
— Ты вообще не наш. Откуда приплелся? Как узнал про наш эшелон?.. Про партизан басни сочиняешь... С кем путался?.. Разберемся!
Инцидент, вспыхнувший, словно молния, мгновенно погас. Эшелон сделал последнюю остановку, и началась разгрузка. Никому теперь и дела не было ни до особиста, ни до «крамольных» разговоров во взводе лейтенанта Брызгалова — рядом был Сталинград.
Заволжская степь дохнула ночной прохладой. С Волги тянул легкий ветерок. Бойцы, покинув пропахшие пищей, портянками и потом вагоны, с удовольствием вдыхали свежий воздух.
— Благодать-то какая!
— Чо за благодать? Безлесье!
— Рыбой пахнет.
— И горькой полынью.
— А гарь не чуете? Вона небо розовое от зарева.
Батальон вытянулся длинной колонной — рота за ротой — и утрамбованной дорогой, прямой как стрела, потопал на юг, туда, где розовым полукругом высвечивалось ночное небо.
— Елки-моталки, пожар, видно, огромадный, коль до неба достает, — толкнул локтем Усольцева рядом шагавший Нечаев.
— Горит Сталинград, горит, — тихо произнес Емельян и надолго замолк, так как разговаривать в строю не полагалось, да и вообще не было охоты до разговоров. Не все ладно было на душе, что-то скребло и тревожило, и Емельяну казалось, что он снова попал в капкан, из которого придется каким-то образом выбираться. В ушах по-прежнему слышен был голос особиста: разберемся!
Емельян гнал от себя эти мысли, но они, как рыбки-прилипалы, о которых он еще в малолетстве читал, присасывались и точили его. Почему-то в голову лезло только дурное. То он видел вдруг Гнидюка-полицая, то пучеглазый особист наседал на него, то этот — разберемся! А что разбираться-то? Вон он, весь на виду — шагает, как все, на войну, не от нее удаляется, а в самую ее пасть, в тот пожар, что уже небо лижет.
На привале, после пятнадцатикилометрового марш-броска, когда к Усольцеву подсел комиссар Марголин, обрадовался Емельян старому знакомому.
— Гудят ноги? — участливо спросил комиссар.
— Есть малость.
— С непривычки. Засиделись мы в вагонах.
— Далеко еще шагать? — спросил Усольцев.
— Столько же.
— Терпимо.
Комиссар вдруг спросил:
— Переживаешь?
Усольцев сразу и не понял, оттого и смолчал.
— Я все знаю. Успокойся и не думай. Никто тебя не тронет.
Только сейчас дошло до Емельяна: особист доложил.
— Обидно, товарищ старший политрук.
— Понимаю. У него ведь служба такая.
— Обижать людей?
— Нет, сомневаться... Думаешь, у меня все было гладко. Нет, браток, тоже страху нагоняли и чушь городили. Однако ж нашелся справедливый человек, и, между прочим, из особого отдела, который в момент снял все подозрения, и, как видишь, жив-здоров. Так что не вешай носа! Партизаны не сдаются!