— А ты, Захарка, каким чудом сюда забрел?
— Ты ушел, и я за тобой. Это шутка, елки-моталки. Команда нам последовала: сматывать удочки. Вот мы и смотали их с Хафизовым. Его во взводе оставили, а меня снова в твое подчинение.
С новичком Усольцев тоже поговорил, узнал, что родом он из Ростова-на-Дону, слесарь, на заводе работал, десятилетку окончил русскую, а армянский язык тоже знает, и на войне с первого дня, успел даже в госпитале побывать. Ранили в Калинине, в уличном бою, а лечился в Саратове, откуда и прибыл в Сталинград.
— Вижу, все мы вояки с понятием, — сказал Усольцев.
— Только я неуч, — возразил Клинов.
— Не скажи, километра полтора пузом пропахал асфальт — это уже академия!
— Да, чуть не забыл, — спохватился Клинов. — Лейтенант велел передать, что ты, Усольцев, назначаешься комендантом особняка.
— Комендантом? Звучит. Коль так, быть и вам комендантами, — решил Усольцев и, чтобы обеспечить круговое наблюдение, за каждым закрепил комнату. Нечаев стал комендантом кухни, Гулько — коридор получил, Галстян — зал, а Клинов стал именоваться комендантом спальни.
— Подфартило тебе. Костя, — расплылся в улыбке Нечаев. — Мне бы к перинам, елки-моталки.
— Женатикам туда нельзя, — отпарировал Усольцев.
— Почему так?
— Есть причина. Верно, Клинов? Объясни Захару...
С рассветом засуетился трехэтажный дом. Усольцев, устроившись на кухне рядом с Нечаевым, хорошо видел все три его подъезда. Увидел и немцев, бежавших гуськом вдоль дома и скрывавшихся за дверью подъезда, который ближе других был к нашему переднему краю. Ожил и пулемет: дал несколько коротких очередей.
— Откуда бьет? — спросил Усольцев.
— Шут его знает. В окнах никого. Зови сюда Ашота.
Галстян с пулеметом тут же явился.
— Пристраивай пулемет у окна, — распорядился Усольцев. — Только аккуратно, чтоб не заметили тебя, Жди команды.
Немецкий пулеметчик умолк. Минут двадцать длилась тишина. Потом снова треск пошел. Теперь немец длинно строчил.
— На чердаке он, — произнес Галстян. — Оттуда блеснул огонь. Сам видел.
Из коридора явился Гулько.
— Что у тебя? — оторвался от окна Усольцев.
— Глухо. Нихто к нам не лезет.
— Все равно наблюдай. Могут нагрянуть. Будь начеку. Пулемет снова умолк и долго не подавал никаких признаков жизни. Усольцев услышал голос Клинова и пошел к нему. Тот доложил, что немцы покатили за дом орудие.
— Атаковать собираются, — произнес Усольцев. — Продолжай наблюдение.
К Усольцеву подскочил Нечаев.
— Немец к крайнему окну на третьем этаже пулемет приставил. С чердака сполз. Ашот тоже видел.
— Кочует, собака, — на ходу произнес Усольцев и примостился рядом с Галстяном.
— Беру на мушку, — сообщил Ашот. Усольцев кивнул головой и тихо сказал:
— Когда полезет открывать окно, рубани.
— Есть рубануть!
Усольцев поднял шпингалет и, осторожно толкнул раму. Окно распахнулось. Галстян еще четче увидел ствол немецкого крупнокалиберного пулемета. Немец же пока не показывался. И вдруг над особняком, прямо над его крышей, возник такой свист, что все съежились и присели. За свистом тут же последовал взрыв, от которого стены заскрежетали, и все, что было в комнате, зазвенело, забренчало, с грохотом повалилось на пол. Из коридора приполз Клим, усыпанный побелкой.
— Дверь вырвало и крыльцо будто бритвой срезало, — доложил он.
Усольцев кинулся в коридор. Все двери в комнаты нараспашку. Позвал Клинова, но ответа не последовало. Шагнул в его комнату и замер: весь угол развален, кровати перевернуты, пухом устлан пол. Лишь картина удержалась на стене, она чуть-чуть накренилась, Данаю ничем не тронуло, вот только амура, что витал над ее головой, трещина надвое разрубила.
— Клинов! — выдохнул Усольцев.
Не отозвался. Заглянул под кровати, и там не было Клинова. Стал разгребать пух, и только в углу, где громоздились простыни да одеяла, Емельян наткнулся на недвижимого напарника. Припал к нему ухом: кажется, дышит. Позвал Клима. Тот тоже послушал:
— Живе, — произнес Клим и начал легонько тормошить Клинова. — Вставай, Костя, вставай!
Клинов шевельнул руками и открыл глаза.
— Жив! — обрадовался Клим. — Гляди, Емельян, глазами моргает.
— Можешь встать? — спросил Усольцев. Клинов не отреагировал, по-прежнему недвижимо лежал. Его бледное лицо с давним шрамом над левой бровью усеяли перья-пушинки. Клим дунул, и они будто снежинки заплясали.
Клинов потянул руки к ушам и, сморщив лицо, начал их тереть.
— Он нас не чует. Оглох.
— Ты слышишь меня? — спросил Емельян. Клинов по губам Усольцева догадался, что его о чем-то спрашивают, и молча показал на уши.