Гонсевский взглянул на Хвелинского, словно ожидая хотя бы какого-нибудь ответа, но Хвелинский стоял, упорно разглядывая кончики своих темно-желтых сапог.
— Вы уже все, пан гетман? — лишь спросил он, глядя на распятие на стене.
Гонсевский также оглянулся на распятие, мол, чего вы там увидели… перекрестился и пошел к выходу.
В сопровождении двух солдат и Хвелинского Гонсевский вышел во двор, где его ожидала закрытая карета, запряженная двойкой лошадей. Все четверо сели в карету.
— Но! Пошла! — крикнул кучер, шлепнув лошадей длинным бичом. Карета дернулась и громыхая колесами по мощеной улице выехала со двора.
— Куда меня везут? — Гонсевский бросил испытывающий взгляд на Хвелинского, но тот лишь отвернул лицо к окну… Гонсевский еще пару раз задал тот же самый вопрос, но не получив никакого ответа замолчал.
Карета миновала ворота Вильны… Доехали до Волпы, где лошади неожиданно резко остановились.
— Что там? — спросил Гонсевский, подозрительно косясь на своих сопровожатых. Хвелинский вновь ничего не ответил, открыл дверь и вышел, бряцая по ступенькам своей волочащейся по земле саблей. Карету остановила толпа литвинских солдат в черных плащах и шляпах — конфедераты. На морозный воздух начинающейся зимы конвоиры выволокли и Гонсевского. Тут же с Библией в руках стоял католический ксендз в черной длинной рясе. Гонсевского подвели к куче булыжников и щебня.
— Что это? Это и есть ваш суд? — удивленно смотрел польный гетман на обступивших его плотным кольцом солдат.
— Так, пан гетман! — ответил офицер в черной шляпе с высокой тулью и черным пером. Это был Навашинский. Из-за толстого коричневого кожаного ремня Навашинского торчал пистолет.
— Это и есть наш суд, — громко произнес Навашинский, — суд тех, кого вы предали и обманули. Мы пытались вас спасти, пан вороватый директор, но так и не достучались до вашей совести.
— Вор! — кричали солдаты в лицо Гонсевскому.
— Гнида!
— Думаешь, никто не знал, чем ты занимался?
— Изменник отчизны! Как ты мог такое совершить?
— Царский прихвостень!
— А еще из плена его выручали! Пусть бы оставался у царя, мерзавец!..
Навашинский поднял руку в желтой перчатке, как бы говоря «тише!». Все в раз замолкли.
— Именем нашего Братского союза мы приговариваем вас к смерти, пан польный гетман, за измену родине, за мошенничества с выплатами Братскому союзу, за разбазаривание родной земли! — говорил Навашинский громким четким голосом. — Святой отец! Отпустите пану Гонсевскому его грехи!
Уже бывшего польного гетмана схватили за плечи и силой поставили на колени перед ксендзом.
— In nomine Patris, et Filii et Spiritus Sancti. Amen, — прочитал ксендз, перекрестив Гонсевского. Тот принялся по-латински читать католическую молитву:
Pater nos ter, qui es in caelis,
Sanctificetur nomen Tuum.
Adveniat regnum Tuum
Fiat voluntas Tua, sicut in caelo et in terra.
Panem nostrum quotidianum da nobis hodie
Et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos…
Неожиданно Навашинский, не дожидаясь пока Гонсевский дочитает молитву до конца, резко схватил за руку ксендза, оттолкнул его в сторону и, приставив к голове гетмана дуло пистолета, спустил курок. Глухо прозвучал выстрел, дернулась стриженная наголо голова польного гетмана, обдав лицо Навашинского мелкими брызгами крови. Обмякшее тело Гонсевского ничком рухнуло в кучу камней. Тут же в спину упавшего выстрелил другой солдат, выстрелили вновь… Стреляли все, кто стоял вокруг. Не выстрелил лишь Хвелинский, с угрюмым видом отойдя в сторону. Ему, единственному кроме ксендза католику (и кроме уже мертвого Гонсевского), во всем этом «быстром и праведном суде» экзекуция польного гетмана казалась диким варварством, но Хвелинский успокаивал себя тем, что Гонсевский сам виноват и заслужил смерть своими грехами против Отчизны, против шляхты… Впрочем, ротмистр Сорока также не стрелял. Он лишь с ужасом взирал на быструю расправу и думал, что же теперь скажет пану Кмитичу. Почему не смог помешать убить ни в чем не повинного Жаромского?
«Хоть назад и не возвращайся!» — в смятение думал Сорока…
Выстрелы отгремели. Толпу конфедератов затянуло пороховым облаком, но ноябрьский ветер вперемешку с мелкими снежинками тут же разогнал дым. Все молча смотрели на окровавленное изрешеченное пулями тело бывшего директора комиссии и польного гетмана, а побледневший, как снег, ксендз, отвернувшись, крестился, читая «Pater noster».
— Тело не хоронить! — сдвинув брови обронил в сторону ксендза Навашинский, утирая платком лицо. — Пусть все видят, что случается с предателями. Даже с такими ясновельможными панами и героями былых битв. Не то сейчас время, чтобы помнить старые заслуги!