В августе 1936 года радист группы «Рамзай» Макс Клаузен принял радиограмму из Центра: «Изыщите возможность немедленного личного контакта с Алексом. Желаем успеха». Никакой дополнительной информации Центр не сообщил, учитывая то, что оба разведчика отлично знали друг друга. Встреча состоялась, как это и было оговорено при обмене радиограммами с Центром, в Пекине, в парке у храма Неба. Через несколько лет Зорге в своих тюремных записках писал: «На этой встрече мы обсуждали с ним различные проблемы, связанные с нашей работой, в том числе организационные и политические». Во время встречи Зорге передал Боровичу микропленки документов о переговорах Германии и Японии по заключению Антикоминтерновского пакта, которые были сразу же переправлены в Москву. Эта ценнейшая информация подтверждала и дополняла материалы об этих переговорах, полученные Вальтером Кривицким в Европе. Возможно, были и другие встречи с Зорге и членами группы «Рамзай». Но документальных подтверждений таких встреч пока нет. В открытой печати, кроме встречи в храме Неба, о которой писал Зорге, никакой информации нет.
Весной 1937 года следователи НКВД начали раскручивать дело мифической организации «Польская организация войсковая», якобы существовавшей на территории Советского Союза. Арестовывали поляков, служивших в РККА, выбивали показания о принадлежности к этой организации и к работе на польскую разведку, требовали назвать соучастников. И арестованные, не выдерживая пыток, называли тех, с кем работали, с кем вместе воевали на фронтах Гражданской. Фамилия Боровича как члена «ПОВ» появилась в показаниях арестованных сотрудников разведки, и участь дивизионного комиссара была предрешена.
5 мая приказом наркома обороны № 00106 он был уволен в запас, а в июне корреспондент ТАСС в Шанхае «Лидов» получил срочный вызов. 20 июня он выехал из Шанхая и 7 июля прибыл в Москву. 11 июля его вызвали для доклада. Домой он уже не вернулся — арестовали прямо в помещении Разведупра.
Дальше все шло по накатанной колее. После соответствующей обработки «признания» в работе на польскую разведку. Но для дивизионного комиссара принадлежность только к одной разведке выглядела несолидно. И от него потребовали дать «показания» о связях с немецкой разведкой. Его работы в Берлине секретарем делегации Исполкома Коминтерна в 1923 году и участие вместе с Карлом Радеком в 1922 году в переговорах с начальником штаба Рейхсвера было достаточно для следователя, чтобы обвинить его в работе и на немецкую разведку. Для большей убедительности Боровича заставили написать в этих «показаниях», что он был представлен немецкому разведчику полковнику Нидермайеру, который якобы завербовал его. Собственноручные «показания» с личной подписью были царицей доказательств того времени, и их было достаточно для суда.
25 августа состоялось закрытое судебное заседание Военной Коллегии Верховного Суда. Два листа протокола, имеющиеся в следственном деле, и 20 минут времени, включая чтение приговора, наглядно отражают конвейерную систему судебных расправ 1937 года. Боровича приговорили к высшей мере наказания — расстрелу. В тот же день приговор был приведен в исполнение. Справку о расстреле подшили в следственное дело, дело сдали в архив. Человек исчез, и о нем забыли. Забыли настолько основательно, что в Главном Разведывательном Управлении Генштаба, правоприемнике знаменитого Разведупра, о Боровиче не вспомнили и в 1996 году, в годовщину столетнего юбилея разведчика. Такой была судьба одного из генералов разведки довоенного времени.
Поскольку Гудзь хорошо знал обстановку в Управлении и восточном отделе, в беседах с ним, еще в середине 1990-х, возник вопрос о личности начальника Управления. Совпадали ли его впечатления об этом человеке с тем образом, который складывался после ознакомления с архивными документами? Вот выдержка из его воспоминаний, написанных в начале 1990-х годов:
«Что касается отношения с начальником Разведупра Урицким, то я не могу сказать чего-либо определенного. Военные сотрудники за полгода его мало изучили, но те из них, которые побывали у него на приемах, не высказывали какого-либо восторга. Большинство из них отмечали сухость и формализм в отношениях с подчиненными. Не хватало компетенции. Некоторые из руководящих чекистов-разведчиков испытывали на себе неприязненное и даже грубое и бестактное отношение со стороны начальника Разведупра. Ко мне же он относился совершенно спокойно, не допускал никаких грубостей, не проявлял пристрастия при рассмотрении писем, которые я ему приносил на подпись. Все обсуждалось в корректной форме и почти всегда подписывалось без замечаний. Вопросы по содержанию текста получали деловой и аргументированный ответ — по-видимому, вполне его удовлетворявший.
Не могу забыть, как однажды я находился у него на докладе очередной почты, идущей по линии «Рамзай». Перед ним лежали напечатанные на тонкой папиросной бумаге тексты протокольных записей переговоров Осима с Риббентропом и тексты телеграмм Осима в генштаб Японии о японо-германских переговорах. И вдруг Урицкий, потрясая этими страницами, сказал: «Ну как я пойду к нему с этими документами? Ведь он же ничему не верит!» Под словами «Он», «Ему», конечно, имелся в виду Сталин. Меня поразила даже интонация какой-то растерянности у комкора. В моем представлении «тупика» у начальника разведки в такой ситуации не должно было быть, так как он обладал таким надежным и убедительным материалом, будучи уверенным в источнике, от которого этот материал получен (Кривицкий)».
Интересно замечание в воспоминаниях разведчика о недоверии Сталина к информации военной разведки. Через несколько лет эти воспоминания нашли подтверждение в сборнике документов по истории советско-японских отношений, изданных в 1998 году. Уже анализировавшаяся докладная записка Урицкого, адресованная Сталину, совпадает и по содержанию, и по времени с воспоминаниями Гудзя.
После прихода Артузова с группой сотрудников ИНО и коренной перестройки центрального аппарата военной разведки антагонизм между старыми кадрами и «пришельцами» стал неизбежным. И не только потому, что в военном ведомстве не слишком жаловали чекистов. На взаимоотношения в руководстве Управления повлияло и то, что стратегическая разведка (первый и второй отделы) была отдана под начало Карина и Штейнбрюка. Асы Разведупра Никонов, Стигга, Давыдов, отдавшие военной разведке годы работы, оказались отодвинутыми на задний план. Борис Мельников, недавний помощник Берзина, вообще ушел из военной разведки и возглавил Службу связи Секретариата Исполкома Коминтерна.