После закрытия Манежа, беседуя, друзья долго бродили по слабо освещенным центральным бульварам столицы. Морозец слегка пощипывал нос и щеки. А они — отставной чекист, о ком мало кто знает, и широко известный художник — никак не могли наговориться.
Слушая Буслаева, Сергей с интересом следил за его мыслью, отношением ко всему происходящему в стране. Он открыто и справедливо судил вчерашнее, сегодняшнее и то, к чему мы можем прийти в ближайшем будущем.
Как бы подводя итог встрече, задал давно волновавший его вопрос, на который так и не находил ответа:
— В стране, да и в мире беспокойно. Что же, по-вашему, должно спасти наш народ, человечество от взаимоистребления — красота, как утверждают классики, или все-таки сила?
— Это волнует любого землянина, — усмехнулся Антон Владимирович. Заботит и современных мыслителей. Могу высказать лишь свое мнение. Если жизнь — это — триединство: любовь — труд — насилие, надо устранить силу в любых формах, выбросить на свалку истории, как некий рудимент. А пока ни один народ не может считать себя культурным, цивилизованным в полном смысле этого слова. Пока мы будем убивать друг друга или отравлять экологию, мы будем пребывать в состоянии дикости. Да-да, той самой дикости, о которой писал еще в прошлом веке Морган, а вслед за ним и Энгельс. Верю, лишь любовь и созидательный труд, гармония чувства и разума помогут людям жить полнокровно, ярко, достойно.
— У Шиллера, кажется, любовь и голод правят миром…
— Не помню. Возможно.
— Вы — оптимист… А осуществится ли то, о чем вы говорите?
— Осуществится, если каждый человек у нас и всюду на планете наконец осознает, что в выяснении отношений можно обходиться без драки; станет воспитывать в себе трудолюбие, красоту, доброту, сострадание. Лишь они правят миром, лишь из них рождается счастье личное и всеобщее. Человек живет, пока творит, пока любит. Ненависть иссушает душу, выплескивает желчь, превращает его в двуногое первобытное существо. Не говоря уже о том, что это — верх безнравственности. Надо ведь думать и о завтрашнем дне человечества, да и просто своих детей, своих внуков, правнуков.
— Но как же этого достичь, если все мы такие разные?
— Наверное, каждому изменить свое мышление и психологию. Да! Ведь нас как учили? «Бытие определяет сознание», «историю творят массы». А так ли это на самом деле?
— Разве можно подвергать сомнению постулаты?
— Необходимо! — утвердительно сказал Буслаев. — Опыт учит, что чаще сознание управляет бытием, а массы, «делая историю», следуют за авторитетами. Отсюда, если и виноват кто в бедах человеческих, то отнюдь не народ, а лидеры, которые обладали влиянием и властью, но неумело, а то и в корыстных, амбициозных целях этим распорядились. Народ тоже повинен, конечно, но только в том, что слепо следует за ними, порой по законам толпы.
— Интересная мысль, хотя и крамольная… Ну, а междоусобицы, о которых мы говорили, войны — тоже этим объясняются, по-вашему?
— Ты думаешь, я все знаю, — рассмеялся Антон Владимирович. — Просто иногда размышляю над этими проблемами. Скажи, ты веришь, что человек — частица Космоса, Вселенной?
— Верю. И астрологию признаю.
— Но ведь человек, в то же время, и творец. Он сотворяет себя, творит земную историю, открывает законы природы и развития общества. Но вот умению жить совместно — в семье, в обществе, на планете, так и не научился. Отсюда и ссоры, конфликты, передел собственности, кровавые бойни. Это понимают лидеры и стараются использовать к своей выгоде, прежде всего, в борьбе за власть.
— И так будет всегда, вечно, пока существует человечество, — вздохнул Сергей.
— Ну зачем так мрачно. С каждым столетием жизнь учит человека, он умнеет. И он непременно придет к мирному сожительству с себе подобными. К этому побуждает его и необходимость выбора между двумя возможностями — жизнью или смертью. Тем более когда появились средства массового уничтожения, отравляется атмосфера, приходит в упадок планета.
Все быстрее бежали дни, месяцы и даже годы. Все чаще наведывалась стенокардия. Нависла угроза слепоты. Ко всем этим бедам прибавился рак простаты. Это был удар невероятной силы. Жить с мыслью о том, что умирать будешь в муках… «Справлюсь ли я с этим чудовищем?» — задумывался он, но не падал духом, глаза его по-прежнему были добрыми, а улыбка искренней. И лишь милое существо и верная подружка — пишущая машинка «Колибри» — теперь казалась ему хищным зверем. И тогда он сказал себе: человек должен пережить все, надо выстоять! Продолжал на ней печатать, отливать строку за строкой очередной повести. Потом под огромной лупой, смонтированной на письменном столе, редактировал текст. Это отвлекало от недугов.
Откинувшись в старинном «вольтеровском» кресле и положив будто обсыпанную пеплом голову на его спинку, Антон снова и снова пропускал через себя то, что безвозвратно уходило. Ни о чем не жалел и ни от чего не отказывался. Лишь один неприятный осадок отягощал его сердце — ложное, но все же чувство причастности к тому, что творили органы безопасности в годы сталинщины.
Взбудораженная память извлекала из далекого и близкого прошлого юношеские увлечения и чувство первой любви, преодоление Мертвого болота и первую кровь бандита от его пули, первое ранение в бою, слежку и ощущение страха за свою семью на чужбине в мирное время. А в результате — наработка жизненного и оперативного опыта, обогащение души, обретение стойкости и мужества. Без этого арсенала труднее было бы преодолеть коварство тех, кто вставал на пути, — Петровых, Краковских, Лодейзенов, немецких контрразведчиков и филеров. Да и пережить семейную трагедию тоже.
Вошел Михаил.
— Я могу с тобой поговорить, папа? — спросил он сухо, присаживаясь на кончик стула и расстегивая ворот модной сорочки.
— Я всегда открыт для тебя, сынок, — ответил Антон.
— Кто ты, отец?
— Странный вопрос, — бросил недоуменный взгляд отец. — Ты же знаешь: был фрезеровщиком на шарикоподшипниковом заводе; за плечами истфак Института истории, философии и литературы; прошел суровую школу контрразведчика, а потом и разведчика, уже в отставке стал журналистом-международником. Внештатник, но ведь печатают центральные газеты и журналы, предоставляют эфир радио и телевидение. Значит, еще нужен людям, а это самое дорогое для меня.
— Я не о том спрашиваю.
— О чем же тогда?
— Во времена брежневщины ты наверняка считал меня вольнодумцем, отступником, чуть ли не отщепенцем, возможно, заговорщиком. Сейчас же то, о чем я говорил тогда тебе вполголоса, открыто пишется в газетах, признают партийные лидеры с трибун форумов.
— Так ведь времена меняются, сынок. То было время застоя, сейчас — период всеобщего переосмысления и очищения. Вскрываются факты преступной деятельности руководителей партии и государства. Выясняется, что не то построили, к чему стремились…
— А ты, ты меняешься, отец?
Антон Владимирович усмехнулся.
— В чем-то, наверное, меняюсь и я, если переосмысливаю все, что с нами было, стало, будет.
— Похвально. А в ту пору ты запрещал мне высказывать свои «крамольные» мысли даже близким людям. Еще Гиляровский заметил, что в России две напасти: внизу — власть тьмы, а наверху — тьма власти. Но многое ли изменилось с тех пор?
— Да, это — история. И это — современность. Пойми, я, сынок, за тебя боялся. Разве мало подобно тебе неординарно мысливших тогда осудили, а то и Родины лишили. Судьбы сотен молодых людей поломаны.
— Так и объяснил бы мне тогда. Честно! Прямо!
— Объяснял. Вспомни. Но ведь ты не желал слушать. Обвинял меня в рутинерстве и еще Бог весть в чем. Я же должен был подумать и о маме: она немало слез пролила, беспокоясь о тебе.
— И все-таки, ты не ответил на мой главный вопрос.
— Ты обвиняешь меня, но я не пойму, в чем именно.
— Ты не был со мной откровенен. Тебе было известно, что честных людей пытают в следственных изоляторах, гноят в лагерях и тюрьмах. Согласен: за тридцать седьмой год ты не в ответе. Но в конце войны ты лично убивал людей, укрывавшихся в лесах. В начале пятидесятых, при Сталине и Берии работал в органах безопасности и не мог не знать, что они творят в стране. Страшно даже подумать: мой отец, которого я боготворил, — соучастник кровавых дел, преступник! Каково мне, сыну твоему, сознавать это! Теперь понятно, почему тебя не признают участником войны. Вояка…