Шаг за шагом, день за днем втолковывал он Злате догматы националистической веры. И в пятнадцать Злата в веночке с лентами, в национальном костюме преподносила хлеб-соль почетным гостям на всевозможных собраниях. Гости были немцами, и поэтому Злата начинала приветствовать их на украинском, а заканчивала на немецком.
Оказывали ей эту высокую честь за красоту и ум. Недаром один из лидеров эмиграции, обращаясь к высокому гостю, сказал:
— Хотите знать, как выглядит Украина? Посмотрите на эту девочку. Такая же нежная и гордая. Красивая и не знающая истинной цены своей красоте. Такая же молодая и еще не сказавшая свое главное слово в истории.
Получился маленький спич, в ответ на который гость доброжелательно похлопал пухлыми ладошками и подарил Злате коробку эрзац-конфет.
А Злата запомнила, что она красивая и не сказала еще своего слова.
У Левка Степановича были собраны основные труды идеологов национализма. На книжных полках жались друг к другу Донцов, Грушевский, Петлюра, «теоретики» более поздних времен. Злата читала эти творения запоем, отрываясь только для того, чтобы помечтать об Украине, которую она пока не знала — родилась ведь в Германии. И виделась ей великая страна, прекрасная, как сказка, закованная в большевистские цепи, которые порвет новое поколение украинцев в союзе с Адольфом Гитлером. Так, во всяком случае, говорил ей дядя Левко.
Иногда Украина представлялась ей спящей красавицей, у которой были ее, Златы, черты лица.
Дядя заставлял ее читать и другие книги — советских писателей, тщательно обсуждая потом каждую из них. Он, судя по всему, стремился к тому, чтобы Злата знала то же, что и ее ровесницы там, на Советской Украине. Она, когда понадобится, ничем не должна будет отличаться от них.
Левко Степанович воспитывал всеми доступными ему способами у любимой племянницы и ненависть ко всему советскому, и Злата не подозревала, что специальная подготовка ее началась задолго до курса разведывательной школы, который ей еще предстояло одолеть, как не могла предположить, что шановный добродий Левко Макивчук давно состоял на службе у гитлеровцев, был профессиональным разведчиком. Левко Степанович неутомимо готовил себе смену. Он надеялся, что когда-нибудь его племянница станет «звездой» в одной из двух разведок, которым он служил — и за страх, и за деньги, — в службе безопасности ОУН или в гитлеровской.
…Злата поднялась по ступенькам к массивной, из темного дуба двери. Нажала на пуговку звонка и только тогда сообразила, что пришла на новоселье без подарка.
Открыла тетка Евгения, и Злата извинилась: «Люба тьотю, подарунок за мною, звыняйте глупе дивча».
Тетка расцеловала ее в обе щеки, тут же простила и повела показывать свои новые хоромы.
В передней у журнального столика развалились в креслах два хлопца в одинаковых твидовых пиджачках. У хлопцев были невыразительные, сонные лица и оттопыренные карманы пиджаков.
— Кто такая? — бесцеремонно спросил один из них у тети Евгении, ткнув пальцем в сторону Златы.
— Племянница, — торопливо объяснила тетка.
— Ага, — хлопцы посовались в креслах, снова задремали.
«Будут высокие гости, — отметила Злата. — Всегда, когда появляются телохранители, вскоре приходит кто-то из членов провода».
Из кабинета вышел Левко Степанович, еще в домашнем халате и шлепанцах на босу ногу, но уже весь благоухающий, чисто выбритый, в прекрасном настроении. Он тоже по-родственному обнял Злату.
— Пропустили тебя мои орлы? — не без гордости спросил он. И объяснил: — Свободную украинскую газету надо охранять. Такова реальность этих тяжелых послевоенных лет, когда большевики проникли во все уголки Европы.
«Дело не в высоких гостях, — подумала Злата, — а в том, что газету надо действительно охранять. В лагерях перемещенных лиц немало тех, кого можно смело назвать „красными“. Рвутся к Советам, пишут заявы… Вряд ли им понравится выход первого номера „Зори“. И дядя поступил мудро, позаботившись об охране».
— Кстати, дядя, чем сидеть им без дела, приказал бы соскоблить немецкие надписи у входа — сейчас никому они не нужны, — посоветовала деловито Злата.
— Остались от старого хозяина. Был он какой-то шишкой в министерстве пропаганды у Риббентропа, сейчас пережидает бурю в укромном месте. А особняк у него мы взяли в аренду со всем имуществом.
— Кто «мы»?
— Те, кто является издателями газеты, — уклонился от ответа Левко Степанович.
Евгения показывала племяннице особняк.
Первый этаж отвели под редакцию, на втором, куда вела крутая лестница, разместился редактор. Временно, объяснил Левко Степанович, пока не подыщет для жилья что-нибудь более подходящее. Но, судя по всему, Макивчуки устраивались здесь надолго и не собирались терять бесплатную квартиру — в том, что за аренду особняка платит не Левко Степанович, Злата не сомневалась.
Они прошли в парадную гостиную — большую квадратную комнату, где стояли массивные кожаные кресла и пыльные чучела на очень старых шкафах. Солидно выстроились на полках старинные фолианты в кожаных переплетах с золотым тиснением, пристроились к ним пестрые («доступно для каждого арийца») издания геббельсовского пошиба. Несколько полок Левко Степанович уже освободил для «своей» литературы — у него была солидная коллекция националистических творений. По большей части это были дешевенькие публикации с неизменным трезубом, с благодарностями на титульных листах глубокочтимым меценатам, стараниями и коштами которых произведение увидело свет. На видном месте красовались брошюрки, сочиненные Левком Степановичем.
Когда-то в гостиной на одной из стен чинным рядом расположились портреты предков владельца особняка. Сейчас они уступили место идеологам и вождям национализма. Эти портреты были меньше по размеру прежних, и вокруг них, как нимб, сверкали квадраты невыцветших обоев. На каждый портрет, как на икону, тетка Евгения набросила рушник.
На стенах висело также множество вышивок под стеклами в аккуратных дубовых рамочках.
Были здесь и вышитые мешочки для газет и сигар с аккуратными надписями «Для газет», «Для сигарет» — причудливой колючей строкой тянулись готические буквы.
Здесь накрывали стол для гостей.
Из гостиной шел неширокий коридор — двери справа и слева. Там были служебные комнаты редакции: с пишущими машинками, набросанными тут и там гранками, комплектами корректуры.
Еще на первом этаже был небольшой рабочий кабинет редактора — простой стол, кресло, полки для книг. В кабинете Левко Степанович хранил наиболее дорогие его сердцу вещи. В углу стоял суковатый посох — спутник его студенческих хождений «в народ»… С этим посохом Левко Степанович, по его словам, исходил всю Украину. Злата так и не могла понять, когда успел он это сделать, — ведь дядько сразу после окончания учительской семинарии в Нежине стал управляющим имением в тех самых Мазепинцах, где подрастала на церковных хлебах юная поповна Евгения, покорившая вскоре молодого управляющего пышными своими формами и неплохим приданым.
Единственный портрет украшал кабинет — на его обитателя печально смотрел Тарас Шевченко.
Портрет был изготовлен во времена Центральной рады — великого Кобзаря богомазы-самостийники нарядили в вышитую сорочку и соломенный брыль, отчего он неожиданно стал похож на деревенского пасечника. Злата не раз говорила дяде, что не таким она представляет поэта, но тот и слушать не хотел — этот портрет, как он говорил, напоминал ему о бурной юности.
Конечно же, в этом кабинете находились и награды Левка Степановича: «Золотой крест», «Серебряный крест» и какая-то немецкая медаль, название которой Злата не знала. «Золотой» и «Серебряный» кресты Макивчук получил за особые заслуги перед ОУН, медаль ему вручили немцы в бытность господина редактора бургомистром в одном из местечек Подолии. О тех временах Левко Степанович обычно вспоминал неохотно. Ему тогда только чудом удалось выскользнуть из рук партизан. «Кошмарными» называл он и дни, когда вместе с немцами спешно покидал Украину.