Битва началась с продолжительного обстрела касожкой рати татарскими хороводами. Неизвестно, сколько срезней оставили в той схватке кипчакские и монгольские лучники, перебив всех до единого касожских стрелков и понеся при этом сравнительно небольшие потери — но, чтобы проломить строй измученных обстрелом фэкъолов, чингизидам пришлось бросить в схватку хорезмийцев. И клин бронированных хасс-гулямов действительно сумел развалить довольно густой строй ополченцев, все же не умеющих грамотно противостоять тяжелой коннице… Но атаку едва ли не лучших батыров монгольских тумен остановил встречный удар гвардии Тукара!
И дикая сеча продолжалась, как кажется, несколько часов…
Но когда уже монгольские хошучи, вдвое расширив прорыв хорезмийцев, начали плечом к плечу с гулямами теснить уцелевших телохранителей Тукара… Когда последние конные уорки, не выдержав пытку бездействием и обстрелом, что продолжился на крыльях, бросились в самоубийственную атаку — и пали в неравной схватке с татарами… Когда дрогнули уцелевшие фэкъолы, уже окруженные со всех сторон врагом и скалами… Тогда вождь касогов вскинул руку в прощальном жесте, подавая соратникам сигнал — и сверху на узкое горло ущелья обрушился вал бесчисленных камней, летящих с отвесных скал! Хороня и последних гвардейцев Тукара, и сражающихся вместе с ними гулямов и хошучи…
Как видно, вождь касогов придумал это заранее — но не успел вовремя устроить обвал в ущелье. И чтобы выиграть время своему народу, он пожертвовал и собой, и войском — и спас-таки женщин и детей!
Похоронив под камнями и монгольскую победу над касогами…
Три тысячи нукеров пало в упорной схватке. И едва ли не треть — во время обвала! Лишившийся практически всех тяжелых всадников, Шибан был готов растерзать Гаюка — но сын Угэдэя итак сломался от позора и разочарования… После ущелья горной реки Сусанн он буквально потерял веру в себя — и когда Батый явился с остатками нукеров из Булара, то Гаюк даже не попытался оспорить его право быть ларкашкаки похода.
В отличие от Мунке.
Старший сын Толуя и брат Бучека действовал не менее успешно, чем последний. Гоня кипчаков до полуострова Таврика (именуемого так греками), он свободно провел свой тумен узким перешейком, омываемом водами двух морей... Уцелевшие половцы дали решающий бой в ущелье Таткар — но куда им было до мужества касожских волков! Боевой дух когда-то смертельно опасных кочевников был уже давно сломлен, а времена, когда они громили торков и печенегов, остались далеко в прошлом… И даже наличие в их отрядах бронированных всадников, перенявших боевые традиции орусутов и асутов, не спасли кипчаков от чудовищного разгрома!
Особенно отличились в той схватке бродники, действующие на острие тумена Мунке — они питали к половцам давнюю ненависть, и страстно желали своей храбростью заслужить милость чингизида… Что же, темник был не против поощрить верных союзников, отдав им богатую долю добычи и половецких женщин на утеху — но отпускать от себя бродников он не собирался!
Уцелевшие половцы были насильно включены в тумен…
И лишь горстка выживших непокоренных вместе с семьями была блокирована татарами на безымянном горном плато. Там они все и остались… Умерев кто от бессилия, кто от голода и жажды. А кто-то решился пойти и на прорыв — но сгинул в последней, неравной схватке…
Именно Мунке, доведший свой тумен до полной численности за счет отправившихся с ним бродников и покоренных половцев, вознамерился оспорить право Батыя быть ларкашкаки, главой «Западного похода». Тем более, что он рассчитывал на поддержку брата Бучека, также добывшего победу и собравшего полную тьму!
Вот только старший брат переоценил свое влияние на младшего — и наоборот, сильно недооценил здравого и рассудительного, к тому же весьма образованного Байдара. Узнав о поражении и гибели Субэдэя, Орду, Берке и Аргасута в Буларе, последний пришел в весьма сильное волнение. В голове Байдара долго не укладывалось, что орусуты смогли переиграть Старого лиса, что они решились ударить по Булару — и что сделали это так быстро, да еще такой великой силой! Но приняв смерть истинного вождя орды, к слову которого прислушивались все без исключения чингизиды, сын Чагатая высоко оценил северного врага… И обсуждая все свои переживания и мысли с Бучеком, он сумел убедить его, что сейчас любая распря смерти подобна — и что орусутов теперь необходимо победить любой ценой! Ибо они смогли не просто отразить татарский натиск — но и разбить монголов в нескольких битвах! И ныне выиграть у столь мощного врага возможно лишь объединив все усилия, все тумены под единым началом…
А что этого не случится, если внуки Чингис-хана устроят распрю. Ведь кто бы ни решился оспорить права Батыя на его положение ларкашкаки, Шибан обязательно поддержит родного брата!
Так оно и случилось. Но в итоге на малом Курултае уцелевших чингизидов, гордые слова Мунке, обвиняющего Бату-хана во всех бедах орды, не нашли поддержки ни у сильно осунувшегося, едва ли не растоптанного собственными неудачами Гаюка, ни у задумчиво и тяжело смотрящего на старшего брата Бучека… Сам Батый молчал — зато вскинулся Шибан, схватившись за саблю! А Байдар, самый вдумчивый и миролюбивый среди родни, мягко удержал Шибана, положив свою ладонь на сжимающую саблю кисть двоюродного брата, после чего спокойно и рассудительно ответил старшему сыну Толуя:
— Бату не виноват ни в том, что мы не смогли одолеть орусутов зимой, ни в том, что им удалось нанести ответный удар летом — и победить. Именно Субэдэй-багатур предложил напасть на землю северных воинов только после того, как лед покроет их реки и станет дорогой. Именно Субэдэй настоял на том, чтобы мы разделили тумены и разбрелись в стороны, отдалившись друг от друга на такие великие расстояния, что уже никак не могли прийти на помощь терпящему бедствие брату… Но за это Старый лис уже понес свое наказание, приняв честную смерть в схватке с орусутами! Однако же, обвиняя Бату-хана в трусости, Мунке, ты тем самым прямо говоришь, что лучше бы ларкашкаки похода принял смерть от рук нашего врага! Тем самым позволив кагану Юрги насладиться всеми гранями победы над монголами, насладиться смертью нашего вождя… Ты представляешь, Мунке, как смерть Бату вдохновила бы всех наших врагов? Каким плевком она стала бы для всех потомков Чингис-хана, чем обернулась бы для Угэдэя, нашего кагана?!
Мунке замолчал, удивленно и даже несколько растерянно смотря на родного и двоюродных братьев — а между тем, взял слово и Бату, дождавшись нужного мгновения:
— В тебе, сын Толуя, говорит гордость и злость. Но я понимаю твою злость, я и сам очень зол на нашего с тобой общего врага… И я согласен с Байдаром — мы должны отомстить орусутам за поражение!
Немного помолчав, Бату продолжил:
— Мои лазутчики успели донести мне перед самым ударом врага, что каган Югри начал объединять всех нойонов под своей рукой. Это делает его очень опасным для нас противником, и я сам успел познать его мощь в Буларе… Но далеко не все нойоны орусутов согласны объединятся и служить Югри. Мы должны этим воспользоваться! Мы заключим с этими нойонами союз, придем в их земли — и вместе дадим бой нашим общим врагам! И пусть орусуты режут орусутов у нас на глазах, пусть наши нукеры сохранят свои жизни — когда настанет наш час, мы сметем и победителей этой войны, и проигравших… И тогда земли орусутов познают монгольскую ярость — мы уничтожим саму память о тех, кто отнял жизнь Субэдэя и его батыров!
Такой призыв невозможно было оставить без внимания — и все присутствующие, даже Мунке, единодушно отозвались на него древним кличем:
— Хур-р-р-р-а-а-а!
Понимая, что уже практически победил, Бату приблизился к Мунке — и с легким нажимом закончил свою речь:
— Меня назначил ларкашкаки похода наш великий каган, Угэдэй. Только он вправе изменить это решение — а разве ты готов идти против воли кагана, Мунке?!
…Старший сын Толуя не был готов — и потому отступил. Тогда… Впрочем, после попытки перехватить власть над уцелевшей ордой, Мунке с тех пор ни разу не проявлял неуважения к Бату и не пытался тянуть на себя одеяло.