«Пап, а пап, а ты мне гостинца принес, а? Дай, пап!..»
Это клянчит Верка, сестренка. Умеет подлизаться. Ей вторит и младший брат Степка: «И мне, папка, и мне дай!..»
Отец что-то бурчит невнятно, но ласково. Этих он любит, приносит им обычно или печенье или по шоколадке. Наверно, и сегодня не забыл, потому что они быстро заткнулись. Разбежались по углам и жуют, не иначе. Витьку охватывает зависть и к худенькой Верке, и к пузатому попрошайке Степке. Его, Отпетого, отец не любит, а только колотит. Ну и пусть! Он сам обойдется, без подачек.
О деньгах мать заикается робко, без надежды:
«Осталось хоть сколько… или все? На жизнь ведь прошу, Захарушка, не себе ведь — им. Дай, если осталось…»
Отец пропился вчистую. Приберег на завтра червонца три и крышка. Потому и стервенеет:
«Д-дай, говоришь? А это… это видела? Мои деньги, кровные, х-хошь пропью, х-хошь сожгу! Наплодила свору — сама и корми. Н-ну, что уставилась?»
Мать всхлипывает сухо, точно поперхнулась. Плачет она почему-то уже давно без слез.
«Твои же дети-то, Захарушка, твои они. Пожалей их. Обтрепались вконец, обголодались… в рот друг дружке заглядывают. Доколь же можно, Захарушка! Все, как люди, а мы… Ох, удавиться мне, что ль…»
«Молчи, говорю, а то враз!.. Н-ну?..»
Витьке становится жалко маму. Снова тихо, снова звякает стекло. Сейчас отец выпьет и ненадолго подобреет. Надо входить…
Комната, полученная от завода в новом доме, довольно просторная, с двумя окнами. Мебель в ней старая, обшарпанная и скрипучая. Буфет, стол с клеенкой, шаткие стулья и одна высоко взбитая кровать (дети спят на полу). Это все, что сохранилось от молодости, от недолгого и смутного, как давно позабытый сон, счастья Захара Звонарева с женой Марией — когда-то веселой, а теперь высушенной до дна, придавленной накрепко шальной мужниной жизнью. Счастье! Если и помнят его здесь, так только вещи. После свадьбы вот на этой самой кровати думали они ночами, обнявшись, Захар и Мария, как назовут первого своего сына. Витька этого знать не может…
Отец еще морщится от водки, передергивает плечами. Мама гладит подушку и смотрит не моргая, будто она в кино, в стену. Степка с Веркой уже улеглись на тюфяке, за буфетом.
Отец трудно поднимает голову:
— А… Заявился, п-паскудник! Где бро…бродяжничал? — Но тут же забыв про вопрос, он ватной от хмеля рукой подталкивает недопитый стакан. — Н-на!.. Разрешаю, говорю… Н-ну?..
Что ж, Витька не прочь, ему не привыкать. Правда, сама по себе водка невкусная, даже противная. Но зато потом в животе заворочается приятное тепло и нахлынет откуда-то легкая, отчаянная смелость. И тогда, кажется, что все хорошо и нет в мире ничего плохого — ни школ, ни колоний, ни милиций…
Подражая отцу, Витька смаху выпивает два больших глотка и крякает. Мама почему-то уходит на кухню.
— И катись к… к черту! — кричит ей вслед отец и вдруг поникает, бормочет бессвязно и жалобно: — Загубили… один буду, один… Все сволочи… Один под забором…
Витька не умеет утешать:
— Ну брось же. Ну ладно тебе…
Обычная его настороженность, холодная и недобрая, тает. Под языком у горла становится сладковато. Какая-то слепая сила, всколыхнувшись, тянет Витьку сейчас прижаться к отцу, рассказать ему про себя все-все, чтоб он понял… Но внезапный порыв сразу тухнет. Тот, очнувшись и стряхнув пьяную свою слабость, обводит медленным мутным взором стакан, бутылку, застывает на Витьке — снова чужой и опасный:
— А, ты… — К отцу опять подступает злоба. — Где бро… бродяжничал?..
— Так… гулял…
— По карманам гу… гулял? У-ух, паскудник! Сидел бы в колонии, гнил бы… Письма какие слал, н-ну? Спаси, па-папочка, помоги… Кто вызволил? Кто, говорю?..
— Ну, ты…
Витька жалеет, что пришел домой. Лучше бы на трамвае туда-сюда поездить или на лестнице переждать. Холода, дурак, испугался. Теперь-то трепка обеспечена, ясно. Нужно хоть постараться смолчать, тогда он стукнет пару-тройку разков и отстанет. А если не вытерпеть — дело дохлое, распалится и так приварит…
Отец, шатаясь, поднимается — плохой признак.
— Я вызволил! Думаешь, за те… тебя вступился? На, в-видел! Не сын ты мне… у-у, пакость! Степка мне сын… он мне сын, а ты хоть подохни — тьфу! — Он бьет кулаком по столу, напрягается и багровеет. — А фамилие свое з-звонаревское позорить не дам! Не допущу, чтобы мне разные там эти… указывали мне… в рабочую душу лезли. Если чего такого сызнова коснется… ежели милиции и прочего такого — пришибу враз! Сам пришибу, говорю, слышишь? У-у, отпетая морда!..