— Отдохнуть пора! — крикнул им Борисов.
Первой выпрямилась статная девка с раскрасневшимся от напряжения лицом, немного смешная оттого, что была в мужских штанах, неумело засунутых в сапоги. Она сдвинула платок на плечи, тряхнула русыми волосами:
— И то дело, раз сам участковый позволяет. Стой, бабы!.. И нам перекур положен…
Борисов подсел к колхозницам. Женщины больше молчали, зато словоохотливой и острой на язык оказалась девушка, их бригадир.
— Трактор-то чего заглох? — спросил он.
— Сам, что ли, не видишь? Вспахал две борозды и довольно. На ремонт встал. Механизатор у нас знатный, тоже баба. Копалась она в нем, копалась, перепачкалась, как бес. А теперь в МТС сидит, какую-то деталь починяет.
— Да, техника богатая! Вам бы еще пару коров к тяглу прибавить, тогда бы дела были!.. — пошутил Борисов.
— Смотри, какой умный! А то мы без тебя не догадались. Намедни вон она, — девушка показала на соседку, — хотела привести сюда свою корову, и без того тощущую, да и запрячь в плуг. Много ты с нее потом надоишь, говорю, держи ее, дура, дома, уж худо-бедно, а без коровы твоей обойдемся.
Колхозницы улыбнулись, а хозяйка тощей коровы просто сказала:
— Свое, чужое — после разберемся. Чай, не глупая, понимаю, какое время.
Борисов закурил, посмотрел на рыжую кобылку — как бы она сейчас пригодилась в поле. Ему нравилась в женщинах спокойная сила русского характера, умение улыбаться, когда тяжело. Эти четыре колхозницы здесь, в глубоком тылу, на мирном поле совершали свой подвиг, взращивая хлеб.
— Вся твоя армия тут? — спросил участковый у бригадира.
— Да нет, одна дома… — лицо девушки вдруг посуровело, голос стал гуще. — Мальчонка у нее приболел, не знаем, выживет ли.
И она рассказала о ночном налете на Ремневу, случившемся за неделю до приезда Борисова. Минуты две после этого все молчали. Снова первой встала девушка, повязала на голову платок.
— Ну, хватит! По местам, бабы. Поезжай, участковый, по своим делам, счастливого тебе пути.
Колхозницы направились к плугам. В последних словах Борисову послышалась насмешка. «Сегодня же надо побывать у Ремневой», — решил он и, не оглядываясь, повернул обратно в Ратово.
Войдя в избу, Борисов сразу припомнил Ремневу. Это она заплакала в клубе, на предпраздничном собрании, когда выступавший от райкома партии Сухов сказал, что в село стали возвращаться фронтовики.
Разговор получился тяжелым, натянутым. Вера Михайловна ни на что не жаловалась, скупо, иногда невпопад, отвечала на вопросы, то и дело подходила к кровати сына. У мальчика был жар, он метался во сне, порой бредил, дышал часто, с хрипотцой. Видно, удар обрезом в грудь дал себя знать.
Ремнева говорила мало, но и так все стало ясно. Обозленный на себя за то, что он никому еще не помог, Борисов вышел на улицу.
Напротив, возле сарая, возился с пожарным инвентарем мужчина в полинялой и замасленной гимнастерке. Лениво попыхивая цигаркой, он прилаживал оглоблю к передку старой телеги, на которой был установлен насос, и казалось, ни до чего другого ему нет дела. Может быть, поэтому так резко заговорил с ним Борисов:
— Табаки раскуриваешь, Макарин! Солдатскую вдову ограбили, а тебе наплевать? Моя, мол, хата с краю…
— Хата моя и впрямь с краю, — хмуро отозвался пожарник, не прекращая работы, и только мельком взглянул на участкового. — С того, что к Суре поближе…
— Ну так…
— Вот те и «ну так»! — перебил Макарин. — Ее в случае чего подпалить легче. Понял?
Борисов облокотился на телегу, та скрипнула, подалась немного назад. Пожарник поднял голову, они пристально посмотрели друг на друга.
— Значит, боишься? — едко бросил участковый.
— Не то что боюсь, — Макарин снова склонился над оглоблей, — а знаю — у матвеевских суд да расправа короткие. А у меня, между прочим, тоже семья и дети есть. Так-то…
Негромкий, ровный голос пожарника раздражал Борисова. В бою за родину, в дальней стороне погиб и похоронен солдат. Жену и детей солдата ночью грабит дезертир, бандит, тот, чье имя проклято даже его родными. А этот крепкий мужик спокойно ковыряется в какой-то старой телеге в двух шагах от дома женщины, на которую обрушилось такое горе. Хотелось крикнуть ему: «Как ты можешь, как смеешь!»
Борисов сдержался.
— Что ж, видно, верно говорят: за чужой щекой зуб не болит, — холодно произнес он и пошел было прочь.
Пожарник выпрямился, с силой бросил окурок оземь. Легкий ветерок подхватил и унес стайку затухающих искр. Голубые глаза Макарина потемнели, брови сошлись.
— Погоди, участковый! Стыдить легко, я и сам умею. Теперь меня послушай. Ты в Ратове без году неделя и сколь пробудешь — неизвестно. А мы живем здесь. Может, кто и слышал, как у Ремневой матвеевские порося уводили. А кто на заступ кинулся? Никто! Учены уже. Я, если хочешь знать, однажды попробовал поперек им встать. Врезал мне Матвеев, сукин он сын, в плечо из обреза — до своей избы еле дополз. Сухожилие перебил, видишь, рука сохнет. А быка колхозного они в ту ночь так и увели. Ты сперва с мое хлебни, потом срамить будешь. Тебя вон, гляжу, даже револьвером снабдили.