Последние слова Борисова прозвучали скорее требованием, чем просьбой.
Пока участковый говорил, он ни разу не посмотрел на Александра Галина и теперь стал искоса наблюдать за поведением председателя. Тот словно дремал, склонив голову и полуприкрыв глаза, было в нем какое-то наигранное равнодушие к происходящему. Он боялся сейчас встретить чей-либо взгляд и жалел, видно, что сидит у всех на виду.
— По-моему, ясно, — сказал Ветленский, — помочь Ивану Васильевичу наш долг, тут и спору быть не может. Пьянство у нас за все границы зашло — это участковый правильно отметил. Ты первый, Александр Васильевич… — парторг запнулся, но пересилил себя, — да, первый пример подаешь. А чего с рядового колхозника спросишь, коли сам председатель сивуху хлещет. Бросай пьянки, при всех тебя предупреждаю. Эта дорожка к хорошему не приведет.
Настало напряженное молчание. Галин почувствовал, что от него ждут ответа. Он распрямился, сильно сжал пальцами черную перчатку протеза.
— Нагнали нам тут страха Борисов с Ветленский. Мужики, конечно, пьют, однако и работают неплохо. Не с нами водка родилась, не при нас она кончится, — он попытался улыбнуться, — не отказываюсь, и я выпиваю, не ангел… Только самогонщикам сроду не потакал и, вообще…
Его оборвал брат Тимофей:
— А с Андреем, конюхом, не ты вчера литровочку выдул?
Галин не привык оправдываться, тем более на людях. И по тому, как дрогнули брови, как скрипнула под здоровой рукой стиснутая кожа перчатки, было видно — он начинал злиться.
— Чего мелешь?! Самогонку эту Андрей в Мурзицах у бабки какой-то конфисковал. Не пропадать же добру… — он шуткой хотел смягчить слова брата, но по нахмуренным лицам коммунистов понял, что ее не приняли.
— Врет конюх, а ты и уши развесил, — не унимался Тимофей. — Я, как бригадмилец, ручаюсь — у нас, в Ратове, самогон сварен…
Казалось, Галин вот-вот вспылит.
— Ну, хватит!.. Раздавили после работы бутылку, дело, что называется, личное.
Тимофей знал характер брата. Понимал, что стегает Александра по самому больному его месту, по гордости. Но увещевания уже не помогали, и он, переборов поднявшуюся было жалость, не отступал:
— Личное?
Тимофей припомнил брату недавний случай. Колхозный шофер под хмельком подался в другое село свояченицу навестить, да и загулял там. Искали его, с ног сбились, так и пришлось с соседнего склада водителя «взаймы» просить.
— Ты же, председатель, в ту пору сам соображал туго и, может, про шофера этого впервой слышишь. А что песни ты в правлении распевал, это тоже твое личное дело?
Галин, побелев, крикнул:
— Замолчи!
— Орать на меня не смей, ты не в своей избе. — Тимофей сунул кулаки в карманы старого пиджака с такой силой, что тот затрещал в плечах. — Участковый прав — самогонщики, что ржавые гвозди, рвать их надо, а ты клещи у нас из рук вышибаешь. — Он глянул в лицо брата, которое пошло теперь красными пятнами, и голос его стал мягче. — Да постыдись ты, Александр! Жену до чего довел, совсем она извелась с тобой. Сам не знаешь, так хоть в людях спроси, что дома делается…
Галин поднялся и, опустив голову, направился к выходу. Он шел медленно, ожидая сначала, что кто-нибудь осадит Тимофея, попросит его, председателя, вернуться. У порога он несколько замялся. «Повиниться бы мне перед товарищами, — мелькнула мысль. — Вот если сейчас окликнут, так прямо и начну: сам в петлю влез, помогите, мол, выбраться…» Но все молчали. А когда за Галиным захлопнулась дверь, парторг сказал:
— Кажись, проняло. Это ему на пользу.
Коммунистов задело за живое. Они выступали горячо, резко, без обиняков. Многие, верно, припомнили сейчас того, прежнего Александра Галина, посматривая на пустой председательский стол.
Незаметно подступила полночь. О печке забыли, она погасла. Возбужденные колхозники много курили махорку или крепкий самосад, и в комнате плавал сизый слоистый дым. Перед тем как закрыть собрание, парторг сказал:
— Значит, на том и порешили: каждого любителя лишней рюмки в ежовые рукавицы возьмем. Они в семьи разлад несут, колхозу помеха, да в придачу молодых ребят на свою дорожку сманивают. С такими мы драться должны. Этим, товарищи, их же самих спасать будем.