Тут Борисову вспомнились Володькины слова о каком-то «дядьке Петре». Мужской голос в избе Моргунковых показался очень знакомым. «Зуйков! — мелькнула догадка и сразу переросла в уверенность. — Ну точно, он! Вот где объявился, старый приятель».
Иван Васильевич был озадачен. Аграфена себе на уме, всему селу известно — у нее среди зимы снега не выпросишь. Какой корысти ради угощает она водкой Петра? И потом из-за каких это денег они ругаются, чего не поделили? «Странно», — подумал участковый и направился к дому с надписью «Сельпо».
В маленькой квадратной комнатке держался сложный смешанный запах резины, кожи, продуктов и тканей. Непонятно, каким чудом умещались здесь на узких прилавках и полках кульки с крупами и обувь, консервные банки и различная одежда (верхняя и нижняя), пуговицы и мыло, папиросы и патефоны. Весь этот пестрый ансамбль венчал подвешенный на гвоздях велосипед.
Посетителей в магазине не было. Тучный и всегда словно заспанный продавец (он же заведующий) собирался уже сворачивать торговлю. В ответ на вопрос участкового, покупают ли Моргунковы сорокаградусные бутылочки и если да, то сколь часто, он сначала открыл от удивления рот, а потом расхохотался.
— Уморил, Иван Васильевич… Ха-ха-ха… — звенело в ушах Борисова. — Аграфена-то?.. Водочку-то? Ха-ха-ха… Она третьего дня пару наперстков покупала, так, ей-ей, не вру, битый час вокруг них вертелась. Полтинник, мол, цена для нее разорительная. Водочку!.. По ней, по мамочке, другие ударяют. Вот председатель, к примеру, — тот да! А ты — Аграфена!.. Ха-ха-ха… Уф, сил моих нет, уморил…
Продавец-заведующий долго еще не мог успокоиться. Борисов попросил его забыть этот разговор и вышел на улицу. Ему было не до смеха.
Нет дыма без огня. Значит, не зря бродит по селу слушок, что Аграфена с полюбовником Ксении промышляют самогонкой. Тогда понятно, какие рубли они делят. А возле Петра, будь он неладен, Михаил Ремнев крутится. Неужто успели они и паренька в свой омут затянуть? Да, на путаный клубок наткнулся участковый.
После партактива участковый и Тимофей Галин встречались чуть ли не каждый день. Борисов поделился со старшим бригадмильцем своими подозрениями на Петра и семью Моргунковых. Ветфельдшер по должности, Тимофей частенько сталкивался с Ксенией на молочной ферме, где та работала дояркой.
На просьбу рассказать о ней все, что ему известно, Галин ответил:
— За скотиной ухаживает так себе, с прохладцей. Но придраться, вроде бы, не к чему. А личное ее поведение ты и сам знаешь. Баба в соку, погулять любит, ну и разное такое прочее… Как развелась с мужем, все ей трын-трава. Одно слово — вертихвостка… — Подумав, он добавил: — А касательно самогонки ты, пожалуй, прав. На деньгу-то Аграфена очень даже падкая, да и Зуйков ей под стать.
Тимофей пообещал приглядеть за Ксенией.
Как-то вечером уже неподалеку от своей избы ветфельдшер спохватился, что забыл на ферме нужные ему бумаги. Пришлось воротиться. В каморку заведующего, отделенную от стойла скота тонкой фанерной перегородкой, доносилось сытое мычание коров. Когда Тимофей искал в ящике стола бумаги, за стенкой послышался голос Зои Кульковой, той самой доярки, которая отчитала недавно Михаила Ремнева у колхозного клуба.
— Так-так!.. — говорила она кому-то. — А я, глупая, дивлюсь-гадаю: с чего это к тебе коровы несознательно относятся, молочком не балуют? Теперь-то оно понятно. Ты, значит, их водичкой, ну там, травкой полакомишь, а посыпку — в мешочек и домой. Должно быть, вместе с матушкой на собственной буренке рекорд по удою устанавливаешь, так что ли? Погоди, отметим твое усердие, не сомневайся!
— Зоинька, добрая моя, хорошая, не выдавай! — последовала жалкая просьба, и ветфельдшер узнал Ксению Моргункову. — Вот чем хочешь поклянусь тебе — не притронусь больше к посыпке, провались она пропадом. И взяла-то я чуток…
Тимофей сообразил: Ксения пыталась вынести с фермы молотое зерно, которое доярки подмешивали в корм скоту, но это заметила Кулькова.
— И без того на мою голову сраму хватает, — продолжала просить Ксения, — поимей хоть ты сострадание, ну какая тебе выгода?
— А та мне выгода, чтобы коровы через тебя не терпели!.. — отрезала молодая доярка. — Чем они провинились?.. Нет уж, коли они бессловесные, я за них скажу!