Как-то вечером Любушка вынесла Тимку во двор подышать свежим воздухом. Подойдя к забору, она увидела двигавшуюся по поселковой улице большую людскую колонну. По рваной, грязной одежде людей, по низко опущенным головам и усиленному казачьему конвою во главе со старшим урядником поняла — это обитатели ургуйского лагеря.
В калитке показался вестовой Филигонова Путин.
— Куда гонят их, горемычных? — спросила его Любушка.
Путин ответил угрюмо!
— Про то господин хорунжий знает. — Он поправил шашку и вроде как для доклада начальству сделал еле уловимое движение под козырек, заговорил совсем другим тоном: — Уважаемая Любовь Матвеевна, их благородие просят вас прибыть к нему на квартиру.
— На квартиру? Сейчас? На ночь глядя… — испугалась Любушка.
— Так сказано. — Путин отвел от нее взгляд в сторону, добавил успокаивающе: — Да вы не беспокойтесь, господин хорунжий вас не обидит. Притом к нему приехал его родной дядя — есаул Кормилов. Он, как и Авдей Корнеич, самолучший знакомый вашего батюшки.
— Передайте господину хорунжему… — Любушка запнулась, — не могу я сегодня прийти. Сына надо купать…
Кормилов… Кормилов… Любушка уже слышала эту фамилию. Совсем недавно. Вот только где? В связи с чем? Возможно, в Таежной, у Субботовых. Нет, не у Субботовых. Но она хорошо помнит, ее произносили где-то там, в Таежной или Голубицах. Голубицы… Верно, в Голубицах. Ночью, во время пожара, кто-то из стариков проклинал изуверов-карателей из эскадрона есаула Кормилова…
Та ночь была жуткая.
Тревога Анастасии была не напрасной. Когда подвода поднялась на взлобок холма и женщины увидели зарево, они еще не знали, где и что горит, лишь предчувствовали близость беды. И только при спуске в Ягодную падь им открылись объятые пожаром Голубицы.
Настю-сестрицу и Любушку приютила двоюродная тетка Анастасии. От нее они услышали о вчерашнем налете на Голубицы семеновского карательного отряда. Белогвардейцы учинили расправу над шестнадцатью селянами, бывшими бойцами Красной гвардии. Пятерых расстреляли прямо в их же подворьях якобы при попытке оказать сопротивление. Над остальными одиннадцатью устроили глумление: раздели их донага и приказали маршировать строевым шагом на виду у посельщиков. Те не выдержали позора, взбунтовались, кинулись на мучителей кто с камнем, кто с березовой жердиной, колом, выдернутым из изгороди, а иные просто с кулаками. Семеновцы стали усмирять взбунтовавшихся нагайками-треххвостками. И тогда кто-то из жителей открыл стрельбу из дробовика. Один из белоказаков был убит. Это-то и послужило карателям поводом для поджога села. Огню были преданы избы и дворовые постройки арестованных, а заодно и значившихся в «черных списках» сочувствующих большевикам.
По наводке известного в поселке лодыря, гуляки и бузотера Савелия Булыгина в дом Цереновых заявились подхмелевшие казаки-дружинники. Покуражившись, они забрали Анастасиину мать, брата подростка и при уходе подпалили избу…
Любушка и Настя-сестрица вторую ночь проводили уже не в Голубицах. Носившиеся повсюду слухи оказались правдой: из Таежной приехали уполномоченные атамана, которые взяли несколько посельщиков, в том числе и Любушку с Анастасией. Через некоторое время их отправили в станицу.
8
— Бог ты мой! Смотрю на вас, дядя Роман, и не верится, что это вы. Неужели все-таки вы?! Дайте вглядеться, какой вы теперь.
— Постарел? Конечно, не помолодел. Давно уже не двадцать и даже не тридцать. Что делать, годы не остановишь… А ты, Авдюша, возмужал. Мужчина настоящий! Ишь, какой бравый!.. Офицерские погоны к лицу.
Филигонов сиял.
— Как я рад, что вы здесь! Нет, ну не верится мне, что вы здесь, и все тут… Мне как сообщили, дядюшка есаул Кормилов приехал, я опешил даже. Откуда? Какими судьбами?
— Мы гарнизоны вашего края объезжали. Генерал Андриевский с Двуречной в Алекзавод направился, а наш путь по кругу: Двуречная — Махтола — Старый Чулум — Двуречная. Вчера прибыли в Махтолу, я и воспользовался остановкой, к тебе вот забежал повидаться.
Филигонов и Кормилов сидели в обнимку за столом, уставленным всякими закусками и начатой четвертью с водкой.
— Давайте за встречу еще по одной, дядя.
Филигонов налил рюмки. Выпили.
— Вы, гляжу, после ранения. Где вас так хватило?
В глазах Кормилова блеснул огонь:
— В Серебровской.
— Бой был, наверное, жаркий?
— Жаркий…
Скошенная к плечу голова есаула вскинулась, чирьевые бугорки на его впалых, землистых щеках раскраснелись, покрупнели.