— Надо было из Ургуя бежать, — всхлипывала Любушка. — Зачем нас сюда привезли?
— Поглядим — зачем. Сейчас покуда гадать не стоит. Дальше видно будет. Путин давеча намекнул, будто в Читу повезут. А там переправят до твоего названного батюшки.
— Нельзя нам до Шукшеева, — глотала слезы Любушка. — В беду попадем. Душа моя предчувствует… Вызволяться отсюда нужно, пока не поздно.
— Бог даст, вызволимся. Уж я придумаю, как вызволиться. Попробую подкатиться к культурному Ипатию Евстафьевичу. А не выгорит — к вахмистру. Вахмистрок-то слюнявчик. По обличию вижу, слюнявчик. Он клюнет.
— Что ты, Настюшка? — вытерла слезы Любушка. В ее голосе была мольба. — И не выдумывай. Не нужно ни к кому подкатываться.
Анастасия перепеленала Тимку, подала Любушке, приговаривая:
— Покормиться нам пора, мамонька.
В гостиной раздались размеренные шаги. Церенова приоткрыла дверь, слегка отогнула занавеску-полоску: в зале был Редкозубов. Шаркая по полу ногами, он прохаживался взад-вперед возле круглого стола.
Настя-сестрица шепнула Любушке: «Пожаловал» «душа человек». Она поправила выбившиеся из-под платка волосы, одернула юбку, усилила голос:
— Вам нельзя так переживать, Любовь Матвеевна. А то молоко сгорит. — И опять шепотом: — Пойду словечком с ним обмолвлюсь.
— Настюшка!.. — умоляюще глянула на нее Любушка.
— Не волнуйся, милая, я знаю, как обходиться с ними.
Анастасия выплыла из боковушки.
— Извиняемся за беспокойство, — еще издали пропела она Редкозубову. — У нас к вам кой-какой вопрос по надобностям.
Войсковой старшина удивленно смотрел на Церенову.
— Вы ко мне?
— К вам, Ипатий Евстафьевич. А то к кому же!
— И какие… э-э-э, собственно, у вас надобности?
— Всяки разны. — Анастасия неумело жеманничала. — Мы ведь женщины…
Она плыла неторопливо, качающейся походкой. В раскосых щелках глаз ее играли лукавые огоньки.
— Я что-то, Настя… э-э-э, Настенька, не совсем вас… э-э-э, — смешался, больше обычного заэкал войсковой старшина.
Анастасия, боясь переиграть, остановилась посреди гостиной, сделала застенчивый вид.
— Может, я не так, как надо, заговорила.
— Нет, нет, все так. Говорите.
— У нас такой спрос к вам, Ипатий Евстафьевич: долго мы тут пробудем аль нет?
Вспыхнувший было румянец на щеках Редкозубова от неожиданной вначале кокетливости Цереновой стал блекнуть.
— Думаю… э-э-э, завтра выедем. А почему вас интересует это?
— Любовь Матвеевна волнуется. По батюшке соскучилась. Деньки все считает, когда домой приедет… — Анастасия притворно хохотнула. — А мне скушно в тутошних хоромах. — В глазах ее блеснули чертики. — Аль можно мне за двор ступить, по селу пройтись, Ипатий Евстафьевич? Аль нельзя?
И снова румянец вспыхнул на щеках войскового старшины.
— Чего ж нельзя… э-э-э, Настенька. Можно. Пройдитесь. Пожалуйста.
— Премного благодарны, — поклонилась Анастасия, плавно развернулась и, как пришла, неторопливой, качающейся походкой поплыла назад в боковушку.
Переступив порог, она приложила палец к губам: «Тсс!» — а вслух сообщила Любушке:
— Завтра уедем, Любовь Матвеевна. Ипатий Евстафьевич обещал доставить вас к батюшке в невредимости. Теперь отдыхайте спокойно. А я пробегусь по селу. — Настя-сестрица плотно прикрыла за собой дверь, закончила: — Пойду обсмотрю все, попримечаю. Гляди и придумаю, как нам вызволиться.
Насосавшись, Тимка уснул. Любушка положила его на кровать, осторожно передвинулась на сундук, приникла к окошку, в котором светлелось утреннее небо. По нему, вольготно проплывали пушистые барашки белых облаков.
Любушка смотрела на них, как на что-то нереальное, сказочное. Она видела и не видела их. Ее взгляд заволокли слезы. Они не текли, они застыли на дрожащих ресницах. Любушкой овладела опустошающая душу безысходность…
9
Невидяще глядя в окошко, Любушка не услышала, как кто-то торопливо вошел в гостиную. Ее вывел из тягостного состояния скрипучий голос вахмистра:
— Нарочный от есаула Кормилова.
— Зовите, Василий Фомич. — Это Редкозубов.
Из прихожей промаршировали подкованные сапоги.
— Господин есаул велел передать депешу вашему благородию.