Вошел слуга и подал ему письмо.
-- Гонец ждет, -- сказал он и удалился.
Цетег взял письмо совершенно равнодушно, но, взглянув на печать, сразу оживился: "От Юлия -- слава Богу!" На холодном лице префекта появилось редкое выражение дружеской теплоты. Быстро распечатав письмо, он стал читать.
"Цетегу, префекту Рима, Юлий Монтан.
Давно уже, мой учитель и воспитатель (клянусь Юпитером, как холодно звучит это!), не писал я тебе. И последнее письмо мое было очень мрачно, я сознаю это, но таково было и мое настроение. На душе у меня было так уныло, я бранил себя за свою страшную неблагодарность к тебе, самому великодушному изо всех благодетелей ("Никогда еще не называл он меня этим невыносимым именем!" -- пробормотал Цетег). Вот уже два года я путешествую за твой счет по всему миру, путешествую, как принц, с целой толпою рабов и слуг, имея возможность наслаждаться мудростью и всеми прелестями древних, -- и я все недоволен, неудовлетворен.
Но вот здесь, в Неаполе, в этом благословленном богами городе, я нашел, наконец-то, чего мне недоставало, хотя и не сознавал этого: не мертвую мудрость, а живое, горячее счастье ("А, он влюбился! Ну, наконец-то, хвала богам"). О учитель, отец! Знаешь ли ты, какое это счастье -- назвать своим сердце, которое тебя вполне понимает ("Ах Юлий! Знаю ли я это!"), которому ты можешь открыть всю свою душу! О, если ты это испытал, то поздравь меня, принеси жертву богам, потому что и я теперь первый раз в жизни имею друга!"
-- Что! -- невольно вскакивая с места, вскричал префект. -- Вот неблагодарный!
Но затем продолжал читать.
"Ты ведь знаешь, что друга, поверенного я до сих пор не имел. Ты, мой учитель, заменявший отца... (Цетег с досадой бросил письмо и быстрыми шагами прошелся по комнате, но тотчас овладел собой: "Глупости", -- пробормотал он и снова начал чтение) Ты настолько старше, умнее, лучше, выше меня, притом я обязан тебе такой благодарностью уважением, что все это заставляло мою душу пугливо замыкаться в себе. Тем более, что я часто слышал, как ты подсмеивался над всякой мягкостью, горячностью, резкая складка у углов твоего рта действовала на меня, как ночной мороз на распускающуюся фиалку. Но теперь я нашел друга откровенного, молодого, горячего, и я счастлив, как никогда. Мы имеем одну душу, целые дни и ночи мы говорим, говорим и не можем наговориться. Он гот ("Еще что!" -- с неудовольствием сказал Цетег) и зовут его Тотила".
Рука префекта опустилась, он ничего не сказал, только на минуту закрыл глаза, но затем спокойно продолжал:
"И зовется Тотила. Мы встретились в Неаполе совершенно случайно, сошлись очень быстро и с каждым днем сильнее привязываемся друг к другу. Особенно упрочилась наша дружба после одного случая. Однажды вечером мы по обыкновению гуляли и шутя обменялись верхней одеждой: я надел шлем и широкий белый плащ Тотилы, а он -- мою хламиду. Вдруг в одной глухой улице из-за угла выскочил какой-то человек, бросился на меня и слегка ранил копьем. Тотила тотчас поразил его мечом. Я наклонился над умирающим и спросил его: чем вызвал я в нем такую ненависть, что он решился на убийство? Он взглянул на меня, вздрогнул и прошептал: "Не тебя -- я должен был убить Тотилу, гота!" И с этими словами умер. Судя по одежде и оружию, он был исаврийский солдат".
Цетег опустил письмо и сжал лоб рукою.
-- Ужасная ошибка! -- прошептал он и продолжал читать.
"Этот случай освятил и укрепил еще более нашу дружбу. И кому же я обязан этим счастьем? Тебе, одному тебе, который отправил меня в этот город, где я нашел такую истинную отраду. Да вознаградит тебя небо за это! Но я вижу, что все это письмо наполнено рассказом о себе, о своей дружбе. Напиши же, как тебе живется? Прощай!"
Горькая усмешка появилась на губах префекта, и он снова быстро зашагал взад и вперед по комнате. Наконец, он остановился и сжал лоб рукой.
-- Как могу я быть так... молод, чтобы сердиться. Ведь это так естественно, хотя глупо. Ты болен, Юлий: погоди, я пропишу тебе рецепт.
И с какой-то злобной радостью он написал:
"Юлию Монтану, Цетег, префект Рима.
Твое трогательное письмо из Неаполя рассмешило меня. Оно показывает, что ты переваливаешь теперь последней детской болезнью. Когда она пройдет, ты станешь взрослым мужчиной. Чтобы ускорить кризис, я прописываю тебе лучшее средство. Отыщи немедленно в Неаполе богатого купца Валерия Процилла. Это богатейший купец всего юга, заклятый враг византийцев, убивших его отца и брата, и горячий республиканец, а поэтому мой друг. Дочь его Валерия -самая красивая римлянка нашего времени. Она только на три года моложе тебя, следовательно, в десять раз зрелее. Скажи ее отцу, что Цетег просит ее руки для тебя. Ты -- я уверен -- с первого взгляда влюбишься в нее по уши и забудешь всех друзей в мире: когда восходит солнце, луна бледнеет. Кстати знаешь ли ты, что твой новый друг -- один из опаснейших врагов римлян? А я когда-то знавал некоего Юлия, который клялся, что Рим -- превыше всего. Прощай".
Запечатав письмо, префект позвал слугу.
-- Позаботься о гонце, чтобы он был сыт, дай ему вина и золотой, и пусть завтра утром он скачет обратно с этим письмом.
ГЛАВА IV
Немногим позже в одной из небольших комнат императорского дворца в Византии стоял, глубоко задумавшись, маленького роста некрасивый человек -император Юстиниан.
Комната убрана роскошно, особенно бросался в глаза огромный, в рост человека, крест из чистого золота. Император медленно ходил взад и вперед по комнате и каждый раз, проходя мимо креста, набожно склонял голову и крестился. Наконец, он остановился перед огромной картой Римской империи и долго рассматривал ее.
-- Если бы знать исход! -- вздохнул он, потирая худые руки. -- Меня влечет неудержимо, дух вселился в меня и тянет. Но кто этот дух: ангел ли с неба или демон?.. О, триединый Боже, прости своего верного раба и наставь меня: могу ли я, смею ли?..
В это время пурпуровый занавес, закрывавший вход, слегка приподнялся, и в комнату вошел слуга.
-- Император, -- сказал он, бросившись перед ним ниц, -- явились патриции, которых ты приглашал.
-- Пусть войдут!
В комнату вошли два человека: один высокого роста, широкоплечий, с красивым, открытым лицом, другой -- болезненный калека, хромой, одно плечо выше другого, но глаза его блестели такой проницательностью, таким умом, что заставляли забывать о безобразии его фигуры. Оба, войдя в комнату, бросились к ногам императора.
-- Мы позвали вас, -- начал император, -- чтобы выслушать ваш совет относительно Италии. Вам дано было три дня на рассмотрение переписки с королевой, партией патриотов и другими. Что же вы решили? Говори сначала ты, главный военачальник.
-- Государь, -- ответил высокий, -- совет Велизария всегда один: долой варваров! С пятнадцатитысячным войском я уничтожил по твоему приказанию государство вандалов в Африке, дай мне тридцать тысяч -- и я сделаю то же с готами.
-- Хорошо, -- ответил Юстиниан. -- Твой совет мне нравится. Ну, а ты что скажешь? -- обратился затем император к калеке.
-- Император, -- ответил тот резким голосом. -- Я против этой войны в настоящее время: кто должен защищать свой дом, тому нечего думать о нападениях. С запада, со стороны готов, нам не грозит никакой опасности, а на востоке мы имеем врага -- персов, которые могут уничтожить наше государство.
-- С каких это пор мой великий соперник Нарзес начал бояться персов? -насмешливо спросил Велизарий.
-- Нарзес никого не боится, -- ответил тот, -- ни персов, которых он побеждал, ни Велизария, которого персы побеждали. Но я знаю восток, опасность нам грозит оттуда. И притом, государь, постыдно для нас из года в год золотом покупать мир у персидского хана Хозроя.
Яркая краска залила щеки императора:
-- Как можешь ты таким образом называть наши подарки? -- вскричал он.
-- Подарки! А если эти подарки запоздают на неделю, то Хозрой сожжет наши пограничные села и города. Нет, государь, нечего тебе без нужды трогать готов. Лучше сосредоточь все свои силы на востоке, укрепи границу и сбрось эту постыдную дань персам. А после этого -- если пожелаешь, -- можешь воевать и с готами.