-- Странная женщина! -- заговорил Сильверий.
-- Ничего странного. Она думает, что загладит свою вину перед мужем, если отомстит за него. Но займемся делом.
Сильверий вынул из шкафа большую кипу разных счетов и документов.
-- Нет, святой отец, денежными делами займись уж сам, я их не люблю. Я просмотрю другие дела.
И оба погрузились в письма и счета. Долго, много часов просидели они за работой. Сильверий сильно устал, на лице же Цетега не заметно было ни малейшего следа утомления. Священник с удивлением и завистью посмотрел на него.
Цетег почувствовал взгляд, понял его и ответил:
-- Привычка, мой друг, сильные нервы и... -- тут он улыбнулся, -чистая совесть. Это главное.
-- Нет, не шути, Цетег, ты для меня загадка. Я совершенно не понимаю тебя. Вот, возьмем любого из членов нашего союза. О каждом я безошибочно скажу, что собственно побудило его вступить в союз: Лициния -- горячий, молодой задор, Сцеволу -- чувство правды, меня и других священников -ревность о славе Божьей.
-- Ну, конечно, -- подтвердил Цетег, отпивая из бокала.
-- Иных тщеславие, -- продолжал Сильверий, -- других надежда отомстить во время борьбы своим личным врагам. Но что побуждает тебя -- я решительно не могу понять.
-- И это тебе досадно, не правда ли? Потому что только зная мотивы наших поступков, можно управлять нами. Но в этом случае я не могу помочь тебе: я и сам себя не понимаю. Положим, я не люблю готов, -- мне противны их здоровые, румяные лица, их широкие, светлые бороды, цельность их характеров, безумное геройство. Да, они противны мне, и мне неприятно, что они властвуют в стране с таким прошлым, в Риме.
-- Что готы должны быть изгнаны отсюда, в этом я совершенно согласен с тобой. И я достигну этого. Потому что я хочу только освободить церковь от еретиков, которые не верят в божественность Христа. И тогда я надеюсь, что...
-- Что римский епископ сделается главою всего христианского мира и вместе повелителем Италии, -- прервал его Цетег. -- И этим епископом Рима будет Сильверий.
Сильверий, пораженный, взглянул на него.
-- Успокойся, друг Божий. Я умею хранить чужие тайны. Твои цели я давно уже понял, но никому не выдал их. А пока прощай. Звезды уже гаснут, а мои рабы должны утром найти меня в постели.
И, наскоро простившись с хозяином, Цетег вышел. Некоторое время шел он, глубоко задумавшись, по улицам города, наконец, остановился, глубоко вдохнул в себя свежий ночной воздух и проговорил вполголоса:
-- Да, я -- загадка: точно юноша, провожу ночи с заговорщиками, возвращаюсь домой на рассвете, точно влюбленный, а зачем?.. Но стоит ли думать об этом! Кто знает, зачем он дышит? Потому что должен. Так и я делаю то, что должен. Одно только я знаю: этот поп хочет быть и, вероятно, будет папой. Это хорошо. Но он не должен оставаться папой долго. А пока простите, мои мысли -- не мысли, а скорее смутные мечты. Быть может, налетит буря с громом, молнией и" уничтожит нас. Но вот начинает светать. Хорошо! Я принимаю это за добрый знак.
С этими словами он вошел в дом и, никого не разбудив, прошел в свою комнату. На мраморном столике подле постели лежало письмо с королевской печатью. Цетег быстро разрезал шнурок, связывавший две навощенные дощечки, и прочел:
"Цетегу Цезарию, председателю сената, сенатор Марк Аврелий Кассиодор.
Наш король и повелитель лежит при смерти. Его дочь и наследница Амаласунта хочет говорить с тобой до его кончины. Приезжай немедленно в Равенну. Тебе предложат самую важную государственную должность".
ГЛАВА V
Точно тяжелая, черная туча, нависла над Равенной печальная весть: в громадном, роскошном дворце умирал великий король готов Теодорих из рода Амалунгов, имя которого еще при жизни его перешло в народные песни и сказания, герой своего столетия, который несколько десятков лет управлял отсюда судьбой всей Европы.
-- И теперь врачи объявили, что он умирает.
Конечно, народ Равенны давно уже был подготовлен к тому, что таинственная болезнь их старого короля должна окончиться смертью, тем не менее, когда наступила эта решительная минута, все были поражены.
Чуть начало брезжить утро, из дворца один за другим поскакали гонцы во все наиболее знатные дома готов и римлян, и весь город сразу пришел в волнение: повсюду на улицах и площадях виднелись небольшие группы мужчин, которые делились последними сведениями из дворца. Из-за дверей выглядывали женщины и дети.
Все были удручены, печальны, -- не только готы, но даже и римляне, потому что, живя в Равенне, в непосредственной близости великого короля, они имели случай сотни раз убедиться в его кротости и великодушии. Поэтому, хотя они и желали бы изгнать варваров из своей земли, но в эту минуту все корыстные чувства уступили место благоговении) перед великим королем. Притом они боялись, что со смертью Теодориха, который всегда защищал римлян от грубости готов, им придется испытать на себе настоящее варварское иго.
Около полудня ко дворцу подъехал Цетег. Его здесь знали и без задержки пропустили во дворец. В обширных залах, которые ему пришлось проходить, толпились самые знатные готы и римляне. Молодые держались группами и вполголоса, но оживленно рассуждали о перемене правителя, старики же, бывшие соратники умиравшего короля, в темных углах старались скрыть свои слезы.
С видом холодного равнодушия Цетег прошел мимо. В зале, назначенной для приема иностранных послов, собрались знатные готы: храбрый герцог Тулун, охранявший западные границы государства, герцог Ибба, завоеватель Испании, Пицта -- победитель болгар и гепидов, -- все трое из рода Балтов; по знатности происхождения они не уступали Амалунгам, предки их также носили корону. Здесь же были Гильдебад и Тейя.
Все эти люди принадлежали к партии, ненавидевшей римлян и недоверявшей им, поэтому, когда Цетег проходил через эту залу, все бросали на него недружелюбные взгляды, но гордый римлянин не обратил на это никакого внимания и прошел в следующую комнату, смежную с комнатой короля.
Здесь перед мраморным столом, покрытым пергаментами, стояла женщина лет тридцати пяти, высокого роста, замечательной красоты. Роскошные волосы ее были зачесаны по-греческому обычаю, одежда ее была также греческого покроя. Вся она светилась гордой величественностью. Это была Амаласунта, овдовевшая дочь Теодориха.
Она стояла серьезная, молчаливая, но без слез, вполне владея собой.
Подле нее, прижавшись к ней, стоял юноша лет семнадцати, ее сын Аталарих, наследник готского престола. Он был прекрасен, как и все члены этого дома, кто вел свое происхождение от богов, но походил не на мать, а на своего отца Эвтириха, который умер в цвете лет от болезни сердца. И в юном Аталарихе, который был живым подобием отца, уже с детских лет были заметны признаки этой ужасной болезни.
В отдалении от них, у окна стояла в мечтательной задумчивости молодая девушка, такой поразительной, блестящей красоты, что ее можно было принять за богиню. Это была сестра Аталариха -- Матасунта.
Так обаятельна была ее красота, что даже холодный Цетег, давно знавший княжну, при виде ее остановился в изумлении. Кроме них, в комнате был еще ученый и верный министр короля -- Кассиодор, главный сторонник той миролюбивой политики, которой в течение тридцати лет держался Теодорих. На лице этого кроткого и достойного старика выражалось глубокое горе о потере своего друга короля и вместе забота о будущем государства. Увидя вошедшего Цетега, он встал и нетвердой походкой направился к нему.
-- О какой день! -- простонал старик со слезами на глазах, обнимая вошедшего. Цетег презирал всякую слабость и потому холодно ответил:
-- Очень важный день: он требует силы и самообладания.
-- Совершенно верно, патриций, привет тебе! -- обратилась к нему княгиня и, отстраняя от себя сына, протянула римлянину руку. -- Ты говоришь, как римлянин. Кассиодор советует мне предложить тебе очень важную должность. И хотя его совета было бы для меня совершенно достаточно, но я тем охотнее следую ему, что давно уже знаю тебя сама: ведь это ты перевел на греческий язык две песни "Энеиды".
-- О королева, -- улыбаясь, ответил Цетег, -- не вспоминай о них: я понял, как плох мой перевод, когда прочел перевод этих же песен, сделанный Туллией.