— Я стану ее восприемником при крещении — только это спасет ее от того, чтоб я ее не отведал!
— Охальник! — усмехнулся Торнвилль, гладя Шекер-Мемели.
— Что делать! Люблю турчанок, люблю гречанок и греческое вино. Потому пребуду здесь и никогда не вернусь в Англию. Здесь и помру, под этим черным небом с огромными сияющими звездами, на груди смуглянки и с чарой кумандарии в руке!
— Сейчас соберут трапезу! — торжественно произнес старик. — Будьте же счастливы, дети мои, под покровом Всевышнего. Только… Знаешь, Арслан, я хотел бы попросить тебя… Наверное, надо бы вам уехать вообще подальше отсюда, к тебе на родину. Здесь слишком… слишком неспокойно. Будь проклято это приграничье! Я буду переживать за них.
— В Англии столь же неспокойно, как и везде в этом несовершенном мире… Там гражданская война, не утихающая до сих пор. Все мои погибли в ней — кто на ратном поле, кто был казнен королем-победителем… Так что — Петрониум или Родос. Зато ты сможешь навещать нас.
— Хорошо ль будет там моей названой дочке?.. Не забывай, что мы — турки, и отношение ко всем нам после войны вряд ли будет хорошим…
— Не бойся. Никто не скажет худого слова. Не посмеет. А кто скажет, тому я выпущу кишки. Посмотри на брата Томаса — он вызвался быть ее крестным! Так вдарит обидчика по голове, что она провалится у того в желудок! Шекер-Мемели и так много страдала — разве я допущу, чтоб она была несчастлива?..
— Да будет так! Прошу к столу! Вас вообще надолго отпустили?
— Недельку погостим.
— Слава Аллаху! Слава Аллаху! Пока соберемся, пока то да сё… Поглядим за звездами, как бывало… И чудеса Иераполиса откроются вам, друзья!..
Тем и кончился рассказ. Вволю погостив у Гиязеддина, латиняне вернулись в Петрониум. Несколько позже, уже на Родосе, Торнвилль обвенчался с дамой Магдалиной — окрещенной в честь одной из покровительниц ордена Шекер-Мемели, прежде испросив в горячей молитве прощения и разрешения у духа Элен. Она, прекрасная бедная де ла Тур, навеки останется в его сердце, до последнего издыхания, но он сам, и эта несчастная турчанка все же заслужили немного простого человеческого счастья, в котором ему с Элен отказал Бог.
Великий магистр Пьер д’Обюссон тоже был рад счастью Торнвилля и не осуждал его за измену памяти Элен.
— Я обещал покрестить ваших детей, — сказал француз англичанину, — но Всевышний взял Элен к себе. Что же, я рад, что хоть наполовину, но сумею сдержать данное мною обещание. Я стану крестным твоих детей от этой османской дамы.
Торнвилль припал к его ногам, вызвав беспокойство магистерских псов.
— Ну не надо, не надо… Как назовешь?
— Сына — Питером, в честь моего доблестного и доброго господина магистра — если он не возражает, конечно, а дочь…
— Что же ты остановился? Неужели не продумал? Не поверю!
— Можно ли, чтоб она была Элен?..
— Лучшего имени ты не мог бы подобрать. Пусть эта малышка будет счастлива за нее… И ты будь счастлив, рыцарь, и сын твой, и да будут ваши руки тверды, если над Родосом вновь сгустятся тучи… Но мне хочется верить, что крест Христов никогда не покинет этот благодатный остров, чтоб не напрасно были обагрены мученической кровью храбрых христиан его бастионы… Бессмертная слава павших и уцелевших — в веках, а память их — в род и род. Красуйся, остров, оплот веры Христовой, и стой твердо против лютого врага — всегда: ныне, и присно, и во веки веков!
Эпилог
Итак, пережив кровавый удар турок, Родос выстоял. Доблесть его защитников, живых и мертвых, превозмогла орды султана и смертоносный огонь его гигантских бомбард. Он восстал из своих дымящихся руин и был готов и далее сдерживать напор османов. Мы решили не оставлять его просто так и хотя бы немного, но поведать продолжение истории, рассказать о том, как завершился жизненный путь упомянутых в этой книге людей.
В мировой истории д’Обюссон остался не только благодаря своей беспримерной храбрости на поле боя — он был еще и отменным дипломатом, вернувшим христианскому миру одну из его величайших реликвий — десницу (правую руку) Иоанна Крестителя, и все из-за Зизима. Ее, некогда захваченную Мехмедом Завоевателем среди прочих несметных сокровищ и реликвий византийской столицы, передал д’Обюссону в 1484 году султан Баязид "в знак доброй воли и благорасположения" к злейшим врагам своим. Великий магистр, желая уберечь Зизима от убийц, как уже было сказано ранее, в сентябре 1482 года с полного согласия принца отослал его подальше в тыл, в орденский замок Бурганеф во Франции. Иоанниты выторговали у султана 40 000 венецианских золотых дукатов ежегодно на содержание знатного заложника, окончательно превратившегося, таким образом, в пленника, а также получали деньги на содержание Зизима от его матери, Чичек-хатун, проживавшей в Каире. Источники единодушно свидетельствуют, что ни во Франции, ни, затем, в Риме, куда он был перевезен в 1489 году, Зизим не бедствовал и вел жизнь, более подобавшую сану принца, а не узника, но все равно, это была одна видимость. Римский папа повысил цену содержания Зизима, достигшую весьма значительной суммы — 45 000—60 000 дукатов в год. Баязиду пришлось согласиться, но в обмен за это он упросил папу заточить Зизима в замок Святого Ангела. Наконец, 25 января 1495 года Зизим умер (четыре года спустя его останки были перевезены в Османскую империю).