Зимовник сразу ожил.
С бешеным лаем метались псы вдоль ограды, звонко ржали и били землю ногами жеребцы, выводимые из «стоень»*. Торопливо перекликались полусонные люди.
Молодики*, хлопцы, мальцы, бегали то в «стойни», выводя оттуда козацких коней, то в «лёхи»* за боевыми припасами, то тащили из комор* сёдла и оружие.
Все помогали козакам снарядиться в погоню за ускакавшим конём.
Одни отваливали камни от ворот, другие держали храпевших и дыбившихся жеребцов, поспешно накидывая сёдла и затягивая подпруги.
– Гей, хлопьята*, не отставай, – крикнул Омелько и во весь скок понёсся туда, откуда ещё продолжало слышаться ржание.
Луц и ещё два-три козака один за одним рассыпались по балке.
А ржание раздавалось уже за балкой.
– Не уйдет, – говорил Шульга оставшимся молодикам и мальцам, – конь по всему видно наморен. А вы, хлопцы, пока час да время, готовьте мушкеты, всё может случиться – даром кони по степу не бегают.
Действительно, обстоятельства переживаемого времени оправдывали тревожное состояние зимовничан.
Был 1709 год – решающий год борьбы Петра Великого с Карлом XII. Запорожье, увлечённое полякующей малороссийской старшиной и своим недальновидным кошевым Костей Гордиенком, нежданно-негаданно для самого себя очутилось в рядах шведских войск.
Гнев Петра обрушился на запорожское войско.
Славная Чертомлыцкая сечь была истреблена соединённым русским и украинским отрядом.
Запорожские города – Келеберда, Перевологно, Старый и Новый Кодак, зимовники по Днепру, Самаре и Орели были стёрты с лица земли полковником Яковлевым* и компанейским полковником Галаганом*.
Нестроевые запорожцы – «сидни» или «гнездюки» – жившие по зимовникам, выселялись русскими властями на север Украйны, подальше от шведов.
Вот почему, притаившиеся по глухим уголкам Дикого Поля в балках, байраках, плавнях, урочищах, остатки земледельческого и рыболовного населения Запорожья наблюдали крайнюю осторожность, ежеминутно ожидая гибели.
***
Прошло часа два после отправления козаков в погоню за конём.
– Что-то долго нет, – толкуются молодики.
– Может, сами попались в засаду?
– Э, Омелько не такой...
– Едут, едут, – закричал один из мальцев, черноглазый Стецко Кавуне́ц.
– И коня на аркане ведут...
– Ну и козаки-ж...
– Кто словил?
– Та Омелько, – отвечает Луц, рассёдлывая потного от упорной погони коня.
– Та-й гонялись за ним...
– Ну и конь – настоящий бахмат*.
– Куды там! Птица, а не конь!
– Кислань, веди до огня, – распоряжается Шульга, – молодцы, подкиньте в костёр сушняку да сена, чтобы светлей стало!
Пламя, пробежавшее золотистыми струйками по веткам, вдруг ярко вспыхнуло и осветило великолепного чёрного коня, дико косившегося налитыми кровью глазами и вздрагивавшего, затянутыми от долгой скачки, боками.
Все молча рассматривали пойманную добычу.
– Седло не наше, козацкое.
– И не татарское...
– И не польское...
– Может, турецкое?
– Овва, чего турецкому коню тут быть, – возразил Шульга, – да опять же у турок не такие сёдла.
– А ну, раздвиньтесь, хлопьята, – и к коню подошёл один из козаков. – Таран – э... э... да это и седло, и убранство, и тавро – всё шведское... Я уж насмотрелся на них.
– Что за чудасия*, – удивился Луц, – по просту шведский конь не зайдёт в Дикое Поле!
– От войска ушёл!
– Конь в бою не был, а верно из рук ушёл и узда волочилась...
– Не возьму я в толк, – рассуждал Шульга, разводя руками, – чего шведам быть на Ингульце, когда всё их войско за Днепром на левой стороне.
– Ну, старый, – перебил Кислань его размышления, – хоть по обычаю всех забеглых коней надо отправлять до коша*, а этого коня беру себе. Ведь и коша чёрт-ма, да и кошевой Гордиенко, Бог его знает где.
Шульга нерешительно покачал головою.
– Скажи гоп – козаче – как перепрыгнешь. Ещё, может, хозяева за конём явятся.
– Всё одно – без выкупу не отдам, – задорно отвечал Кислань.
– Завтра будет видно, а теперь спать...
Мало-помалу все стали расходиться по местам продолжать прерванный сон.
Кое-где ещё под возами, в коморах слышны были отрывочные разговоры, но скоро всё угомонилось.
Сторожить – «вартовым» – стал сам «господарь».
Шульга, взял с собою «мальца» Стецка.
Неспокойно было у старого козака на сердце, он взялся сам оберегать свою «госпо́ду»* до утра, отпустив Омелька на отдых.