— Подумать только! Ну и болван этот петух! Сколько раз я выносил ему строгий выговор!
Он напирал на слово «выговор» и еще больше злился. Однако ему пришлось пойти на уступки и покончить с птичником. Но тогда он решил играть на кавалерийской трубе, причем стоя у самого окна, и лишь только его начинали увещевать прохожие или полицейский, Бугра оглушительно вопил:
— Да здравствует социальная революция!
Птичий двор сменила овчарня: однажды утром он привел бог знает откуда барана, которого водворил в свою комнату. Снова жалобы, снова ссоры с соседями и хозяином дома. Ему пришлось продать этого барана, которого он окрестил «Мой друг Азаль». Сейчас Бугра разводил морских свинок и кроликов. Короче говоря, не проходило и недели, чтоб на улице не толковали о «последней выходке Бугра»: то он остриг пуделя нарочно только с одной стороны (чтоб его хозяйке мерещилось, будто у нее не одна, а две разные собаки), то подвесил к своим ставням на веревке прямо над улицей метлу и другую хозяйственную утварь (якобы для того, чтоб на лестнице они не мешали жильцам) и так далее…
В это утро Оливье, с блестевшими на солнце волосами, стоял прислонившись к стене около закрытого галантерейного магазина, как раз в том месте, где все молодые люди этого квартала обычно выцарапывали или строчили мелом на стенке любовные послания, а также политические высказывания, не забывая обратиться к тому, кто это будет читать, с весьма традиционным словечком из пяти букв. Бугра крикнул мальчику из окна:
— Эй, малыш! Нy-ка лови эту денежку, пойди разменяй. Мне нужно пять монет по сорок сантимов. Именно пять!
Бумажка вылетела, и Оливье подхватил ее, как бабочку. Выполнив просьбу, он, движимый любопытством, решил подняться в квартиру Бугра. Старик усадил его на скамейку и потер между пальцами принесенные монеты, прикидывая их вес на ладони и как-то странно разглядывая, будто это были не деньги, а просто металл, который требовалось рассмотреть. Он отобрал из них три, кинул на свой верстак, а остальные положил в круглый, из красной резины кисет для табака, который служил ему вместо кошелька.
Бугра подошел к окну, высморкался в необъятный клетчатый платок и, бросив взгляд на галантерейный магазин, принялся набивать свою выгнутую трубку дешевым табаком крупной резки. Вот старик раскурил ее, не спеша выдохнул первые синеватые клубы дыма, и его лицо выразило удовольствие. Затем он снова поглядел на улицу, направо, налево, напротив, на магазин, и почувствовал, что следует сказать мальчику что-нибудь, касающееся его траура, но не сделал этого, а просто предложил ребенку бокал вина, тут же добавив: «Да нет, ты еще слишком мал, слишком хрупок…» Он налил вина себе, медленно пригубил его, затем сразу выпил и снова начал тереть монеты, сказав Оливье:
— А ну встряхнись, артиллерист! Ты мне сейчас поможешь. Идет?
Бугра объяснил, что из этих жалких монет он изготовит кольца, не менее красивые, чем настоящие золотые. Он научил Оливье пользоваться зубилом и молотком, чтобы выбить середину монеты, пристроив ее на креплении. Показал, как расширить полученное кольцо, как его обрабатывать, насадив на круглую железную болванку. Затем заботливо отшлифовал края и на внутренней стороне отделал плоскую печатку, предназначенную, если понадобится, для инициалов.
— Возьми-ка в ящике наждачный лист!
Оливье принялся полировать металл. От этого у него потемнели пальцы, зато кольца блестели все ярче. Так они молча работали все утро. В полдень поели хлеба с растекающимся камамбером, который Бугра «очень выгодно» купил. Потом снова занялись работой, и к двум часам дня был готов первый перстень с печаткой, да и второй тоже был на пути к завершению. Оливье блаженствовал и не переставал с восторгом поворачивать колечко меж пальцев то туда, то сюда.
— Это кольцо, — сказал Бугра, — для старшего мастера фирмы Дардара. Мне заказаны еще два. А мы их еще не сделали!
В сущности, кольца давали ему мало дохода. Просто было приятно, что он умеет выкручиваться и, кроме того, что он подкладывает государству свинью, переделывая деньги в колечки. Бугра растопырил перед глазами Оливье свои толстые черные пальцы:
— Видишь эти руки? Все, что хочу, ими делаю. Я рожден пехотинцем!
Эта фраза осталась бы загадочной для того, кто не посмотрел бы кругом: резные трости, обвитые деревянной змейкой, пепельница, украшенная ружейными пулями, напоминали нехитрые поделки, которые солдаты мастерят в окопах. Потом спросил:
— А ты? Покажи свои руки!
Оливье протянул руки, подняв пальцы, будто собирался водить куклы — вот так, так, так делают маленькие марионетки! Бугра изрек с пренебрежительной гримасой:
— С такими-то руками, с такими руками…
Старик вытащил горсть свежей травы из мешка, чтоб накормить своих кроликов, сидевших в клетке в углу комнаты. Оливье глядел на зверьков и дергал носом, подражая им. Потом тщательно осмотрел свои руки, обдумывая, почему же они так не понравились этому человеку. В течение многих дней он снова и снова осматривал самым внимательным образом свои руки, сравнивая их с руками товарищей, и не находил ответа.
Когда все три кольца были готовы, солнце уже клонилось к закату. Оливье, спохватившись, прикусил губу. А как же Элоди? Она, наверно, ищет его повсюду, раз не видит на улице. И быстро сказал:
— Мсье, мне пора идти…
— Бугра, вот как меня зовут! Какой там «мсье». Если мне понадобится твоя помощь, я тебе просигналю. А когда у тебя будут пальцы как полагается мужчине, я тебе такое кольцо смастерю!
Старик открыл ему дверь, и Оливье вышел, шутливо показывая, как он наденет кольцо на каждый палец по очереди.
На улице у него возникло странное желание: рассказать кому-нибудь, как он провел день, какому-то человеку, к которому он так хотел прорваться, но враждебные силы его не пускали. Однако разум мальчика прояснился, и он осознал, что именно своей матери хотел бы поведать обо всем, что видел и делал. Внезапно, словно спасаясь от сковавшей его мысли о непоправимости происшедшего, Оливье побежал, все быстрей и быстрей, раскинув руки, подняв лицо к небу, как будто в спину ему дул ветер безумия.
На улице Башле он попробовал проскользнуть между «двумя дамами», которые шли навстречу, но это не удалось, и он толкнул их, не найдя слов для оправдания и ограничившись фразой: «Я играю в аэроплан…» Посмотрев вслед мальчику, залюбовавшись его развевающимися светлыми локонами, дама, что шла справа, сказала спутнице:
— До чего же хорошенький малыш!
Другая дама строго посмотрела на нее, пожала плечами, взяла под руку и властно повела дальше.
Оливье эти «две дамы» казались таинственными. Обе они — брюнетки, у обеих суровые лица, одинаковая стрижка под Жанну д'Арк, одинаковые двубортные костюмы весьма «строгого стиля», одинаковые, с галстуком, блузки модели «Клуб» и башмаки на низких каблуках; они были похожи на близнецов и резко отличались от других женщин этой улицы. Однажды Оливье услышал слова Люсьена Заики: «Ах эти, ну, словом, маленькая семейка», — что вызвало у ребенка путаницу в мыслях, все смешалось у него в голове: «Жить своей семьей», «Глава семьи», «Семейная обстановка», «Семейное торжество»… Одна из этих дам, та, что была менее мужеподобна, иногда заходила в галантерейную лавочку и каждый раз поглаживала мальчика по щеке, пристально разглядывая его и сравнивая его зеленые глаза с материнскими.