К концу прогулки они остановились на улице Башле перед бакалейной лавчонкой с грязными окнами. Они созерцали весьма серьезно и степенно, но с некоторой хитрецой коробочки с камамбером фирмы Лепети, битые яйца в круглом сосуде, уже початый паштет в глиняной миске, голубой овернский сыр со слезой, под колпаком, сыр грюйер с глазками, ярлычки плавленого сыра «Смеющаяся корова»: корова была с серьгой, в которой стояла вторая, точно такая же корова, а в ее серьге — третья, а за той… и так далее до бесконечности, таблетки шоколада Менье, вздымающиеся винтовой лестничкой, коробки консервов из тунца в натуральном соусе, уложенные в шахматном порядке, продолговатые пачки лапши фирм «Ривуар», «Карре» и «Возон-Вордюраз», расставленные солдатиками, бутылки вина, покрытые пылью, чтоб они выглядели выдержанными… Ребята прошли мимо дверей лавки с переводными рекламными картинками на стекло: рыбка для закусок из консервов Амье (всегда «самая отличная»), Пьерро с конфетных фантиков, кубик с обертки сухого бульона; потом подошли ко второй витрине — вот эта уж была более интересной, со всеми ее кнутиками и колесиками из солодкового корня, коробочками с ярко-оранжевыми лакомствами из кокосового ореха, целым лесом леденцов, воткнутых в деревянные подставки, как топольки, с ее пакетиками жевательной резинки, chewing gum (дети называли ее «сем-сем-гум»), кусочками нуги, яблочными помадками, бутылочками с сосками (только вместо молока они заполнялись мелким драже), мешочками ванильной сахарной пудры и свирельками из сладкого корня…
Дети облизывались и тихо мурлыкали: мяу-мяу. Потом Лулу тихонько нажал ручку двери и негромко позвал: «Эй! Эй!» Рыжая девочка, жеманясь, подошла к двери.
— Ты что, одна? — спросил Лулу. — Стащи-ка нам чего-нибудь вкусненького…
Она обернулась, посмотрела в глубь лавки, потом, засунув руку в вазу, вытащила горсть цветных леденцов и протянула их мальчику. Ребята помчались к улице Николе, остановились у отеля, в котором жили североафриканские рабочие (вода и газ на всех этажах), и, разделив между собой сладкую добычу, принялись энергично перемалывать зубами твердые конфетки.
Лулу на радостях дал Оливье «леща», то есть попросту шлепнул его по заду. Оливье попытался схватить Лулу одной рукой за шиворот, а другой за брюки, чтобы заставить бежать перед собой на манер «скачек за чесноком», но ему это не удалось. Тогда он ткнул пальцем в грудь Капдеверу и сказал: «А у тебя пятно!» — и, когда тот наклонил голову, пощекотал ему кончик носа. Все стали баловаться по обычной «программе», хватать друг друга, разыгрывать, пихать, гоняться и шлепать, приговаривая на ходу: «Ты кошка, тебе водить».
Оливье веселился до упаду. Рядом с друзьями он забывал обо всех своих несчастьях. Они стянули раскрашенный звездочками мячик у маленькой Нана, которая играла, бросая его об стенку и выполняя все требующиеся «коленца» — часть первая, легкий удар, сильный удар, маленькая спираль, большая спираль, под одну ножку, под другую ножку, молча, без шуток… — и стали гонять мячик из рук в руки, а потом запустили его вниз по улице, заставив девчонку бежать вслед, грозить кулачком и пронзительно кричать: «Банда кретинов!»
На улице Ламбер другие девчонки прыгали через скакалку и напевали:
И вдруг Капдевер завопил:
— Ой не так, девочки! Оливье ведь влюблен в Принцессу, да-да, в эту здоровенную жердь с волосами из пакли!
Взбешенный Оливье смерил его взглядом и отпихнул. Они искоса посматривали друг на дружку, слегка задирались, но никто не решался ввязаться в драку.
— А ну откажись от своих слов!
— Еще чего!
Как коты, стояли они друг против друга и шипели, потом более добродушный Лулу разнял их: «Идите, ребята, идите отсюда…» День не годился для драки.
На улице Лаба, прислонившись к полированной двери галантерейной лавки, стоял Паук — своими изуродованными ногами и культями рук, разведенными в стороны, он напоминал огромную летучую мышь, замершую на воротах деревенской фермы.
Галантерейная лавочка, по-прежнему запертая, выглядела нелепо на этой оживленной улице. В дверные щели набилась пыль, дерево было исчеркано мелом, даже собаки останавливались тут поднять лапу — все приходило в упадок. Легко было представить себе там, за ставнями, это замурованное пространство, ставшее бесполезным и никому не нужным. Чтоб привести в порядок наследственные дела, родственники ожидали семейного совета, а он все время откладывался, ибо друг к другу все относились недоверчиво. Как-то при ребенке произнесли слово «опекун», но ему подумалось, что оно означает что-то вроде подпорки для розовых кустов или для стеблей фасоли. Порой какие-то образы прежней жизни снова возникали в его памяти; знакомый стол, буфет, горка со сверкающей посудой, швейная зингеровская машина, его кроватка, бесчисленные ящички для галантерейных товаров. Как, наверное, резвятся сейчас мыши среди всех этих сокровищ! А вещи спят беспробудным сном, как в зачарованном замке спящей красавицы. Потом перед мальчиком появлялся призрак Виржини, запертой там, за ставнями: Виржини лежала на смертном одре, ее рука была бессильно откинута в сторону.
А тут еще этот Паук, недвижимый, как верный страж.
Дети, все трое, подошли, вынюхивая, чем бы им позабавиться.
— А ну, парни, — насмешливо сказал Капдевер, — прицельтесь-ка в Паука.
Лулу и Оливье с возмущением переглянулись. Издеваться над калекой, на виду у всей улицы? Нет, так не поступают. Люди обычно ограничивались тем, что старались не замечать его убожества. Можно было подшутить над таким, как Люсьен Заика, над каким-нибудь глухим или горбатым человеком, но не измываться же над Пауком — ведь его и так уже горько обидела судьба. Лулу разворошил свою лохматую черную шевелюру, которая резко контрастировала со светлыми кудрями Оливье, и нанес Капдеверу крепкий удар кулаком в плечо.
— Ты что, обалдел, а? Синяк же будет!
Но Лулу уже угрожал «навесить ему фонарь», чтоб и под глазом остался огромный синяк. А Оливье прибавил:
— Паук — мой приятель.
— Ах! Ах! Скажите пожалуйста! — заорал Капдевер. — Паук — твой приятель, а Принцесса — твоя подружка… — И он сплюнул себе под ноги, подтянул штаны и удалился, покачивая головой и ужасно гримасничая.
— Вот уж настоящий полицейский сынок, — сказал Лулу.
— Ничего, это у него скоро пройдет… — ответил Оливье.
Мальчики вежливо поздоровались с мадам Одуар, которая на свои уже сильно поредевшие волосы все-таки ухитрялась накрутить бигуди. По пути они приласкали рыжую собаку Альбертины и поманили ее несуществующим сахарком, чтоб она постояла на задних лапах.