— А что, если поговорить с Пауком? — спросил Лулу.
— Ты что, очумел? — сказал Оливье.
— Глупости! Сейчас увидишь!
Лулу подошел к Пауку и сказал:
— Добрый день, мсье!
Калека ответил не сразу. Его застывшие в полной неподвижности конечности вдруг шевельнулись, а глаза приоткрылись — они показались ребятам бездонными. Он посмотрел на детей и ответил своим усталым голосом:
— Привет, Серж. Привет, Оливье.
— Ну и ну! — воскликнул Лулу. — Вы знаете, как меня зовут?
Паук улыбнулся и уточнил, желая рассеять сомнения:
— Да, знаю, ты Серж, а для друзей — Лулу, так они тебя называют.
Оба мальчика стояли рядом, не находя слов. Им хотелось выглядеть любезней, и, переступая с ноги на ногу, они переглядывались, подзадоривая друг дружку начать разговор. Наконец Оливье рискнул, проронив:
— Как вы себя чувствуете?
Калека ответил:
— Неплохо, — а потом движением подбородка указал на карман своей синей куртки: — Там внутри сигарета. Не можешь ли сунуть ее мне в рот?.. Да еще огоньку бы.
Оливье залез в карман Паука, вытащил смятую сигарету и старательно выпрямил. Потом вставил ее в рот Пауку и с гордостью вынул из своего кармана коробок шведских спичек. Паук поблагодарил и с наслаждением затянулся, откинув голову, чтоб дым не ел ему глаза.
Движением губ он отодвинул сигарету в уголок рта и, как бы принося извинение, сказал:
— А меня зовут Даниэль.
Лулу и Оливье не могли скрыть своего удивления — они уже так свыклись с тем, что все зовут калеку Пауком, что даже не могли и предполагать, что у него, как у всех людей, есть имя. И Лулу глупо пролепетал:
— Рад знакомству!
Оливье улыбнулся и мягко повторил:
— Даниэль… Даниэль…
После томительной паузы последовало прощание: «Ну ладно, всего хорошего…» — и дети смущенно удалились, а Даниэль-Паук потряс подбородком, чтоб сбросить пепел своей сигареты.
Но на улице сценки быстро сменяли одна другую. А вот и мадам Папа; ее маленькое, как у полевой мышки, лицо совершенно исчезло под украшенной вишнями большой шляпой, зонтик со стеклянной круглой ручкой свисал с локтя; в руках она несла тесто, завернутое в кухонное полотенце, чтоб булочник испек ей пирог. По дороге она без конца останавливалась, желая каждому встречному разъяснить: «Завтра приедет малыш, мой малыш явится…»
Эрнест, усатый хозяин кафе «Трансатлантик», пускал струю из сифона в двух «слепившихся», смешно передвигающихся собачонок. Туджурьян с третьего этажа сбросил в конверте водяную бомбу, гулко взорвавшуюся перед привратницей из дома номер 78, мадам Громаляр, которая страшно обозлилась и погрозила кулаком в небо. В другом окне Джек, младший сын портного, пытался поймать карманным зеркальцем солнечный луч и направить его прямо в лицо прачке, живущей напротив. Мальчишка с длинными, как у девчонки, волосами, объедал куриную ножку, с треском раздирая ее сухожилия.
Взглядом знатоков Оливье и Лулу обозревали эти привычные сценки и переглядывались, чтоб выяснить отношение друг друга к тому или иному событию. Под лучами заходящего солнца крыши домов становились сиреневыми; знойный воздух, казалось, дрожал и струился; сновали мухи… Лулу по-своему выразил то, что чувствовал:
— Красотища на улице!
— Да, здорово! — как эхо, откликнулся Оливье.
Они опять внимательно огляделись кругом, словно пенсионеры, вышедшие на прогулку. Все уже дышало иным ритмом — вечерним. В горшке на подоконнике у мадам Альбертины ярко цвели настурции. Прошла девушка в платье с зелеными разводами, лицо ее было таким юным и чистым. В одной из квартир дома номер 75, старательно подражая голосу Жозефины Беккер, какой-то мужчина напевал: «У меня две любви». Из окна мадам Шаминьон капала вода — она поливала цветы. Люди уже возвращались с работы.
Какая-то тень омрачила глаза Оливье, и он пристально посмотрел на друга, словно желая поделиться с ним внезапным опасением. И Лулу Вшивая Башка, должно быть поняв, в чем дело, взъерошил рукой свои волосы цвета воронова крыла и дружески шлепнул приятеля по плечу:
— Не грусти, Олив! Может, ты еще и останешься здесь…
Оливье в ответ только вздохнул, и они двинулись вверх по улице, охваченные задумчивостью, словно философы перед лицом мировых проблем.
Глава шестая
Работы в типографии становилось все меньше, и Жана на неделю уволили. В первый же день своего вынужденного отдыха он долго валялся в кровати, читая старый выпуск детектива «Ник Картер», изданного еще во времена его детства. На второй день Жан, напротив, поднялся чуть свет, старательно вымылся и велел Оливье заняться тем же. Пока ребенок намыливал себе шею, Жан надел костюм, в котором был на свадьбе — полосатые брюки и пиджак, обшитый по бортам атласной тесьмой, — а голову покрыл котелком. Нарядившись, он сообщил Оливье, что они попытают счастья на киносъемках. Мальчик оделся в костюмчик с гольфами, с которого Элоди по тактическим соображениям спорола траурную повязку, и, наскоро позавтракав, Жан и Оливье направились в киностудию на улицу Франкер, неподалеку от них.
Хотя было всего семь часов утра, тут вилась уже очередь длиной метров в двадцать, и она очень быстро вытягивалась. Металлические ворота, через которые обычно пропускали массовку, были еще заперты, и ничто не предвещало нужды в статистах. Однако некоторые из ожидающих со значительным видом утверждали, будто большую часть соискателей, хотя бы на день, но пригласят поработать — им кто-то сообщил об этом. А пока тщательно выбритые мужчины, иные в спортивных кепках, слегка отталкивали друг друга плечами, чтоб сохранить свое место в очереди, и свирепо разглядывали новых пришельцев, видя в них возможных последователей Жоржа Мильтона, Короля мошенников. Здесь были, видимо, и безработные актеры — их узнавали по тщедушному облику, желтизне кожи, тщательно прилизанным волосам, а также по их пренебрежительному отношению ко всем прочим и по явному желанию казаться загадочными; были и такие, как Жан, которых только что откуда-то уволили; были и прoфессиональные безработные; и среди всех — только одна женщина с коротко остриженными волосами, она с рассеянным видом курила сигарету.
Так как котелок Жана вызвал несколько насмешливых замечаний, вроде «Гляньте-ка на этого шляпу-растяпу!», он решил его снять и держал в руках, прижав к животу и ожидая, пока о нем позабудут. Его смущение и робость сказывались в привычном жесте — он застенчиво тер нос указательным пальцем. Оливье, наоборот, чувствовал себя весьма непринужденно. Для него «кино» уже началось.
Долговязый тип с усами под Чарли Чаплина спросил, какой фильм будут снимать, и рыжий паренек ему ответил: «А нам плевать, не все ли равно?» Но тут один парижский гамен торжествующе выпалил своим характерным столичным говорком: «Будут снимать «Миллион» Рене Клера с Рене Лефевром и Аннабеллой в главных ролях». Имя актрисы вызвало в публике восторженный свист, и беседа пошла о кинозвездах, которых, «наверно, удастся увидеть»: Мег Лемонье, Лилиан Харвей, Сюзи Вернон, Бетти Стокфельд или Джину Манес.