— Мадлен, а Мадлен!
Принцесса, видно, была очень обрадована этой встречей. Из машины вышла молодая женщина, они радостно обнялись, ну прямо как школьницы, и даже подпрыгнули на месте.
— Ну, поехали, садись в машину! А это что за малыш?
Оливье тотчас принял независимый вид, влез в машину и сел, стараясь держаться прямо. Но подругам было не до него. Они говорили о каком-то дансинге, в котором обе работали и который не оставил у них добрых воспоминаний. Оливье сидел сзади и вдыхал смешанный аромат их духов. В зеркальце шофера он видел черные глаза и кроваво-красный рот той, что звали Элен. Мадо повернулась к мальчику и кивнула, подбадривая его.
Женщины решили поехать на площадь Этуаль, к друзьям, у которых в этот день была вечеринка, и Оливье затаил дыхание: возьмут они его с собой или нет?
— Мы сначала проводим моего друга Оливье, — сказала Мадо, — ему надо на улицу Лаба, это около улицы Рамей. Поезжай по бульвару Барбес, Элен, и сверни налево к Шато Руж.
— Тебе нравится твой квартал? — спросила Элен.
— Там спокойно.
Оливье понурился; он чувствовал себя обиженным и ненавидел эту Элен, испортившую ему такой чудесный вечер.
— Ты взгляни на него, он дуется! — сказала Мадо, погрозив пальцем. — Нехорошо, Оливье.
— Ничего я не дуюсь!
— Даже вот этакие и то реагируют, как мужчины! — сказала Элен.
Оливье мысленно показал ей язык, прозвал Чернавкой из-за ее лакированных, блестящих волос, но постарался все же быть вежливым, разыграть равнодушие и, наклонившись к Мадо, прожурчал сладким голосом:
— А мне как раз чертовски хочется спать!
— На перекрестке повернешь налево… — указала Мадо.
— Никогда так спать не хотелось, клянусь! — повторил Оливье и зевнул.
Когда они его довезли до угла улиц Коленкур и Башле, мальчик церемонно вымолвил:
— Спасибо, Мадо, мне было очень весело.
— Поцелуй меня, дурачина ты этакий, не сердись!
Ему было неприятно, что Мадо обозвала его «дурачиной». Когда «розенгар» отъехал, мальчику показалось, что обе женщины смеялись над ним. Хотя Оливье и на самом деле вдруг почувствовал, что сильно устал, он все же решил прогуляться по улице взад-вперед.
Париж уже пустел — приближался август. Шаги гулко звучали на утихших мостовых. Слышно было, как шелестели листвой деревья. Фары такси словно мчались вдогонку за собственным светом. Желтые прямоугольники окон, пока еще бодрствующих, казались бледнее обычного. Старушка в бигуди смотрела, как чей-то бобик отмечает свое присутствие у решетки, окружающей дерево. В кафе «Балто» официант складывал один на другой плетенные из ивовых прутьев стулья и со скучающим видом сметал загрязнившиеся опилки, останавливаясь на минутку, чтоб вынуть изо рта сигарету. У него были усы совсем как зубная щетка, и это придавало ему комичный вид.
Мысль о Виржини внезапно, как удар кулаком в лицо, потрясла Оливье. События предстали перед ним во всей своей трагической сущности. Мама умерла. Скончалась. Он никогда ее больше не увидит. Он, Оливье, остался одни. Теперь он вечно будет один. Люди на деле не так уж любят друг друга. У него будут друзья, но они все, не задерживаясь, пройдут мимо. Он никогда не станет с ними так близок, как был близок с Виржини, с ее мыслями, с ней самой. И даже о ней в его памяти сохранились лишь какие-то отдельные черточки, да и те понемногу утратят свою подлинность.
Мальчик шел, тяжело дыша, раздавленный, скованный мыслями, принявшими форму неопровержимой и бесповоротной реальности. Между мамой Виржини и им, Оливье, теперь протянулось время — все эти трудные дни, эти скитания. Как и тогда, сразу после ее смерти, Оливье ощутил жуткий страх, но сейчас причиной его было не безжизненное тело мамы, до которого он дотронулся; нет, сейчас это было нечто другое — словно его оторвали, грубо отдернули от всего прошлого, как рвут цветы у самых корней, связывающих их с родной почвой, чтобы поставить в вазу с водой.