— Салют, Олив, хороших тебе каникул! До встречи!
— Салют, Лулу, салют, Капдевер, счастливо, ребята!..
Оливье остался один на улице, повторяя последние слова, которыми они обменялись: «Салют, хороших каникул, до встречи…» У него мелькнула мысль, что он, пожалуй, не увидит больше своих друзей. Что-то вокруг нарушилось. Улица уже была не такой, как прежде. Она стала холодней, тревожней, опасней. Исчезла Виржини, потом Даниэль, за ним Мак, а вот сейчас Лулу, Капдевер и Рамели… Это было вроде примера на вычитание на черной классной доске:
64 - 9 = 55
Еще остается 55, но все забыли, куда пропала девятка, которую вычли. Разве в муравейнике замечают отсутствие нескольких муравьев, которых где-то там раздавили?
Оливье плелся вслед за Бугра, который шел, потирая себе поясницу, к булочнику в конец улицы. Тот обслуживал покупателей, стоя за прилавком голым по пояс, и волосы на его груди были присыпаны мучной пылью. Бугра купил килограмм хлеба, а довесок — черствый рожок — предложил Оливье, который принялся грызть его кончик.
— Пойду лягу, — сказал Бугра, — буду читать.
Оливье решил отправиться к Люсьену. Радиолюбитель был в одиночестве, и от этого его комната неожиданно показалась большой. Склонившись над громоздким радиоприемником, он вертел ручку, медленно переводя ее от одной станции к другой и задерживаясь, чтоб прислушаться к голосам, изъясняющимся на иностранных наречиях. Люсьен казался озабоченным и сердито стукал себя по лбу, как будто его раздражало, что он никак не может чего-то уразуметь.
Он не слышал, как ребенок вошел в комнату, и Оливье успел заметить пустую колыбель, светлый волосяной матрасик в сетке, запятнанную подушку; в уголке, отведенном под кухню, — груду грязной посуды, мотки электрических проводов, висящие на стене, и радиолампы с нитью накала самых разнообразных видов. Люсьен был, как всегда, захвачен своей работой, и Оливье пришлось стукнуть дверью погромче, чтобы тот узнал о его приходе. Люсьен обернулся, кадык дернулся на его худой шее, и он сказал:
— А-а, это ты. По-послушай, вот испанская п-переда-дача!
— Ты понимаешь!
— Ну, еще чего захо-о-тел?
Ему трудно было объяснить, что он переживает: Люсьена мучило предположение, что кто-то из радиолюбителей хочет с ним говорить, а он не может его понять.
— Во-от глу-у-пость! — сказал он.
Жена его уехала вместе с ребенком в страну басков. Она там оставит сестре своего малыша, а сама отправится на несколько месяцев в санаторий в Верхней Савойе, где ей сделают пневмоторакс. Потом она выздоровеет, и жизнь снова станет прекрасной. А пока Люсьен очень страдал от одиночества. То, что он тоскует, было ясно всем, и успокаивался он лишь тогда, когда возился с радиоприемниками. А работы все прибавлялось, и не всегда он был в состоянии всю ее провернуть.
— Ты хо-о-очешь чего-н-нибудь выпить?
Оливье согласился выпить кружку пива, чтоб иметь предлог побыть здесь подольше. С пивной пеной на губах оба они одновременно воскликнули, что им стало полегче, и воспользовались передышкой, чтоб сыграть в «филиппина»[17].
— А ка-ак у тебя? Что-нибудь на-а-лажива-а-ется? — спросил Люсьен.
— Все хорошо, — слишком поспешно ответил Оливье. — Этим летом Жан и Элоди в Сен-Шели не поедут, они отправятся туда в будущем году и, возможно, даже меня возьмут с собой. А еще я съезжу в Сог, к моим дедушке и бабушке. Это близко. И увижу там, как подковывают лошадь. Может, и верхом еще покатаюсь.
Оливье не продолжал, зная, что лжет.
Люсьен схватил мальчика за руку и потряс ее, почти весело повторяя:
— Как хорошо, ну ка-а-ак хорошо…
— Мне пора, — сказал Оливье, смутившись.
Люсьен опять помрачнел и ответил:
17
Игра состоит в том, чтобы разделить пополам ядро миндаля и воскликнуть: «Здравствуй, Филиппин!»