Так как Оливье говорил про Бугра, Элоди воскликнула:
— Ну да! Он совсем не так хорош, как ты рассказываешь! С ним ты бы стал настоящим бродягой!
Мальчик посмотрел на нее. Почему «ты бы стал» ?.. Но Элоди за словом в карман не лезла. Выпив вина, она стала как всегда говорливой, и казалось, что ее плотоядный ротик с особым смаком произносит каждое слово:
— А этот отвратительный тип, этот Мак — самый настоящий бандит, разве нет? Помнишь, как он взял меня за руку на рынке? Ну, я его хорошо отбрила тогда. И вот его уже в тюрьму засадили…
— Так не за это же, — заметил Жан.
Но Элоди ничто не могло убедить. Ей казалось, что все эти факты связаны между собой и что на свете все-таки есть справедливость.
— Так или не так, — ввернул Оливье, напрягая свои жалкие бицепсы, — этот Мак научил меня боксу!
— Ну, это еще что, ты мог бы от него научиться бог знает каким делишкам, — продолжала Элоди. — Таскаешься постоянно по улицам, как… как черт знает кто!
Оливье сдержанно улыбнулся. Она не сможет понять. Никто не поймет.
Элоди то и дело с удовольствием повторяла слово «шалопай», как будто не понимала его обидного смысла, а ее южный акцепт к тому же его смягчал.
— А вот ему нипочем, когда его называют шалопаем, он даже гордится этим!
Жан посмотрел на Оливье с видом сообщника. В детстве он тоже играл на улице и мог понять мальчика. Но на этот раз он выступал в роли родителя и был обязан выразить возмущение. Альбертина Хак тоже обзывала Оливье сорванцом, но после этого угощала его бутербродом или оладушкой. Со взрослыми так часто бывает: они и то и другое делают разом. Гастуне тоже не прочь окатить то холодным, то горячим душем: Оливье, мол, парень что надо, и вдруг завопит — в приют мальчишку отправить, в приют для сирот военнослужащих.
Только Бугра отмалчивался. Он предоставлял каждому делать, что ему хочется, а сам на все чихал. Люсьен тоже считал, что лучше никому не мешать. Оливье вспомнил о Мадо и вздохнул: он представил себе ее на этой голубой и розовой Ривьере, как выглядит на почтовых открытках берег Средиземного моря.
За «ракушками святого Жака» последовала тушеная телятина с чесночком и картошкой. Жан откупорил бутылку «Ветряной мельницы» и налил Оливье на самое донышко, добавив в стакан шипучки, от которой вино слегка помутнело, затем приняло синеватый оттенок и стало хотя и чуть кисловатым, но довольно приятным на вкус.
Потом хлебным мякишем каждый насухо вытер свою тарелку и перевернул ее, чтобы положить сыр на оборотную сторону, где виднелась голубая марка фаянсовой фабрики. Оливье с удовольствием съел большой кусок «сен-нектера», пока Жан лепил из хлеба волчок.
Элоди принесла стеклянные блюдца с пирогом, начиненным вишней с косточками. Все уже были сыты, но чревоугодие взяло верх, и они съели пышный пирог.
— Ну, теперь бы еще «кавы»[19] выпить! — сказал Жан.
Он зажег сигару, а Оливье расхрабрился и предложил Элоди сигарету «High Life», которую она закурила несколько неуклюже. К удивлению мальчика, Жан сказал:
— Можешь одну выкурить, раз они у тебя имеются! Но знай, что это в последний раз!
Почему «в последний раз»? Оливье аккуратно сложил серебряную бумажку и ответил:
— Нет, мне не хочется.
Элоди ободряюще кивнула мужу, и Оливье это заметил. Жан отставил стул, ущипнул себя за нос, потер руки и начал произносить заранее подготовленные фразы:
— В жизни бывают и тяжелые времена, но не следует чересчур переживать. Все в конце концов улаживается. Только нужно, чтоб каждый хоть немного этому посодействовал.
— Да, — машинально подтвердил Оливье.
— Выслушай меня внимательно, потому что я должен тебе сообщить нечто важное. Речь идет об одной новости, которую мне поручили объявить тебе, хорошей новости — будь уверен…
Жан кашлянул и снова зажег погасшую сигару. Едкий дым ожег ему нёбо. Когда пришло время сказать, в чем дело, он уже не был уверен, что это такая уж хорошая новость для его маленького кузена. И он выпалил скороговоркой: